Знала ли Клара этот сон Гулда, который он записал в стиле, очень напоминающем стиль Сирано?

«Я оказываюсь на другой планете, порой даже в другой солнечной системе, и мне кажется, что я здесь единственный обитатель. У меня возникает необыкновенное ощущение легкости, ибо мне дана возможность — и даже право — установить собственную систему ценностей применительно к любой форме жизни, которая только может существовать на этой планете; я чувствую, что могу создать систему ценностей завершенную и общепланетарную, по моему собственному представлению».

Да, да, он безумен, согласен, но не более чем Бах и сам Господь Бог. Речь в действительности идет о времени, Млечный путь времени, которое подсчитывает само себя — песчинка к песчинке — через каждую подскакивающую ноту, словно секунды, которые отмечает, черное на зеленом, некий счетчик, вмонтированный в инструмент, откуда извлекаются звуки, прямо здесь, перед нами. Время, темп, темпо… «Это вовсе не означает, что восприятие зависит от темпа, — говорил Гулд, — но как раз наоборот: темп не имеет особого значения, коль скоро между музыкальными темами существует некое органическое единство». Нужно забыть, что ты играешь на рояле… Пальцы не думают, а если они мыслят, они «отвратительно-тошнотворны»…

Следовало бы забыть, что ты пишешь? Возможно. «Отчасти тайна игры на рояле заключается в том, каким именно образом удается отстраниться от инструмента».

Однажды Гулд сказал ученикам:

«Никогда не упускайте из виду, что любые аспекты познания, которые являются — или будут — вашими, существуют лишь в их соотношении с отрицанием, то есть с тем, что не существует или представляется несуществующим. Что поражает в человеке более всего и что является, очевидно, единственным оправданием его сумасшествия или его жестокости, так это тот факт, что он изобрел концепцию несуществующего».

Отстранись, отодвинься, как если бы ты и не играл вовсе, как если бы ты даже не слышал себя. Ужас заключается в том, что ты веришь в то, что делаешь, когда ты и вправду это делаешь. Самое главное — никогда не пытайся добиться тишины или пустоты. Это позерство. Напротив, играй, как будто ты посреди шумной улицы, среди криков и воплей… Словно повсюду грохот, отбойные молотки, орущее радио, сирены машин скорой помощи. Гулд сделал это открытие в двенадцатилетнем возрасте, когда горничная внезапно включила пылесос рядом с инструментом, на котором он как раз играл… «Для меня помещениями с лучшей акустикой были как раз те, где я не мог себя услышать».

— Что мы любим? — спросила Дора.

— Фуги, — ответила Клара.

Гулд:

«Фуга вызывает некое первичное любопытство, которое заключается в том, чтобы в соотношениях утверждение — возражение, вызов — отпор, призыв — эхо раскрыть тайну этих неподвижных и пустынных мест, которые хранят ключи человеческой судьбы, но которые, в то же самое время, предшествуют любого рода памяти о его творческом воображении».

Странное определение… «Неподвижные и пустынные места»… Клара как раз вспоминает теперь, что Гулд говорил, как сочиняют фугу, что подтверждено многочисленными доказательствами-примерами, чарующими и изнуряющими одновременно:

«Доходило до того, что в одной-единственной фразе у него было четырнадцать уровней отступлений, оговорок-дополнений, примечаний и примечаний к примечаниям, но он в строгом порядке выстраивал темы и противосложения, и каждую из этих оговорок-скобок закрывал надлежащим образом, заканчивал фразу там, где она была начата… Быть может, существовать одному можно лишь при условии, что принимаешь себя многосложным, множественным, наполненным, но при этом, как в сложнейшей из фуг, должны присутствовать элементы единства: тональность, оркестровка, темп».

Абрамович, который восхищался Гулдом и в то же время безумно его ревновал, не мог удержаться в разговорах от подшучивания в его адрес, называя его «гнусным мальчишкой», «взвинченным парнем», «надутым индюком», «сентиментальным юнцом». Он возвеличивал его, затем унижал, этакая смесь высокомерного патернализма и притворно-добродетельного материализма. Это было сильнее его, можно было подумать, что за него говорит некая пластинка, он не мог выносить Гулда, и ничто не выводило его из себя больше, чем его напевание вполголоса за роялем, что можно расслышать в некоторых записях, доказательство того, что Гулд (одержимый манией величия) считал, будто находится наедине с музыкой. «Мало того, он еще и поет фальшиво», — утверждал Абрамович (но понять, правильно или фальшиво поет Гулд, просто нет времени, к тому же он и не поет вовсе, у него вокальное воспарение). Существуют такие организмы: они внушают страстную любовь-ненависть, чувствуется, что высший их принцип — независимость, некое бытие вне, вечная юность, проявления которой якобы старательно подавлялись, необыкновенные свойства спинного мозга, другая жизненная емкость легких, другая потребность во сне. Франсуа вызывал подобного рода реакцию: намагничивание, беспокойство, отрицание. Итак, подобное бывает не только в музыке, но и в обычной жизни (которая, впрочем, тоже музыка). Особая манера держаться, ходить, говорить, пить, дышать. Что-то христовское, если хотите. Что может проявляться все равно где, все равно когда, по отношению все равно к кому. Мужчина или женщина. Чистый или нечистый. Гениальный или нет.

Гулд, великий читатель Библии (на его ночном столике нашли зачитанный до дыр экземпляр), был прежде всего авантюристом в том, что касалось Времени:

«Играть с чувством времени, масштабом времен, в их взаимоотношениях с единичными голосами, расслышать некий единственный голос, воспринимая, через то, что говорит он, отдельные, хотя и одновременно звучащие, послания».

Он один и тот же или его много? Нужно выбирать, семья не приемлет фуги. Дух смерти дорожит своим подобием. Этот вечный юноша, этот мальчишка, этот юнец, этот мотылек с лицом старого клошара должен быть отнесен в свою универсальную колыбельку-склеп. Мы отыщем подобающие фотографии. Вы были малышом или малышкой, спокойно. Ваша мать заархивирована, ваша бабушка тоже. Напрасно вы хитрили, напевая свои фуги, жизнь вам покажет фигу. Хлоп: рояль-гроб. Возвращение в исходную ячейку.

Первый пил запоями, второй кололся, третий вел разнузданную сексуальную жизнь, у четвертого имелись революционные притязания, пятый возомнил себя музыкантом, которому нет равных. Мы, Лежаны, боролись со всеми этими типами. Из нашего Центра Леймарше-Финансье мы беспрерывно присматривали за ними. Господин Коммо и госпожа Коммель из Бюро Включенного Наблюдения следили за их эволюциями по компьютеру. Так вот, уж поверьте мне, гении они там или нет, их жизнь легкой не назовешь. Коль скоро речь идет о некоем Глене Гулде, достаточно заглянуть в его дневник наблюдений собственного физического состояния:

«Грудь сдавило что-то вроде гигантской клешни. Сердцебиение. Боли в загрудинной области, кажется, несварение желудка. Утром учащенный пульс. Обрывки сновидений. Давление падает, знобит. Озноб усиливается», и т. д., и т. д.

Что же касается списка лекарств, которые ему приходилось принимать в последние годы его существования, так он говорит сам за себя: