Назавтра все происходит стремительно. Я заговариваю с ней, она, смеясь, отвечает, обручального кольца на пальце нет, но она, тем не менее, замужем. На рынке она одна, она не прочь отвлечься на минутку, чтобы я показал ей, где можно перекусить около часа дня. Это обман, это очень мило, это все более и более правдоподобно. Остальное происходит просто молниеносно. Она привыкла делать это быстро и хорошо. Для себя, но также и для меня, если мне нравится это «для себя». А мне нравится.

Сказать нечего, мы понимаем друг друга прекрасно. Девять часов, ей уже пора возвращаться к своей работе, к своим покупательницам. Дамочки из местных делают закупки. Они зачарованно и враждебно разглядывают эту роскошную рыжую форель, женщину, только что совершившую идеальное преступление. Я же законченная свинья, абсолютное зло в библейском, прямо-таки космическом масштабе, божественное проклятие довлеет надо мной, над ней, над целым бульваром. Как-нибудь нужно будет назначить ей свидание в барочной церкви неподалеку отсюда. Будем предаваться духовному созерцанию за какой-нибудь колонной.

Маргарит (так ее зовут) — презабавный ангел. Но, закончив дело, она вновь становится серьезной-серьезной. Она свежа, как майский день, хорошо пахнет, в ее наслаждении есть нечто отчаянное, она очень себя любит, делает все, что хочет, свой бумажник, набитый купюрами, держит всегда при себе. Тридцать пять лет, двое детей? Это не мешает утолять голод, но осторожно.

Впрочем, рынок — не единственная достопримечательность этой части квартала. Есть еще аптека, больница, родильный дом. Отсюда — некоторое количество возможных диагоналей. Аптекарши скучают, санитарки желают развеяться, гинекологини не прочь посмеяться. В то время как текущая пропаганда мусолит великие проблемы (нравственность, страдание, трудный, но необходимый прогресс), тела, потерявшие над собой контроль, торопливые, предаются в соседних комнатках достойным осуждения играм. Самое тревожное — так это то, что они, похоже, не испытывают от этого ни угрызений совести, ни сожалений. Эпоха скользит по ним, как по птичьему оперению. Как остановить их? Непонятно. Горькая мысль отравляет воздух, смертельная ирония проникает сквозь задернутые шторы. Чем больше распространяется конформизм, тем яростнее скрытая свобода пытается отыскать выход. Чем многочисленнее популяция, тем явственнее каждая личность чувствует себя королем. «Нас уже шесть миллиардов», — возвещает газета. Кого это «нас»? Подите скажите Маргарит, посреди всех ее ветчин, что она всего лишь один гуманоид среди шести миллиардов других. Она-то знает, что она, как и я, уникальное животное, которому грозит исчезновение, и прекрасно, если это так, значит, надо пользоваться случаем, взлетаем. Я пишу эти фразы на умирающем языке: ничего нет более волнующего, закат, светлая ночь. Клара вновь улетела в Рио, она начнет играть, когда мы уже уснем. Главное, пусть ее руки будут не напряжены. Этим вечером у меня свидание с Дорой, мы празднуем годовщину нашей встречи в ресторане Эйфелевой башни «Жюль Верн», который мог бы с таким же успехом называться, скажем, «Сирано», или же «Империя луны», или еще «Двадцать тысяч лье под водой».

Мы отмечаем здесь номер тридцать два, Хэн, «Постоянство», идеограмма изображает сердце и корабль меж двух берегов, то есть терпение, необходимое для жизненного пути. Вверху Чжень, «возбуждение, гром», внизу Сунь, «проникновенность, ветер»:

Комментарий гласит: «Просыпается энергия, объединившись с внутренним насыщением. Гремит гром, дует ветер. Время приходит в действие. Так же и отношения между мужчиной и женщиной. Они должны быть длительными. Постоянство принимает и собирает вещи, не подавляя и не сдерживая их, укрепляет способность преобразовывать дао в действие. Прочное вверху, податливое и мягкое — внизу. Гром и ветер объединяются, что бы заставить меняться ситуацию и породить обновление. Пусть окончание одного станет для вас началом другого. Именно смена времен года, изменения, ею вызванные, и делает возможным осуществление всех вещей и процессов в их длительности».

Франсуа в Париже, вернулся из Испании. Встречаемся в нашем обычном кафе. Он не изменился, может быть, чуть пополнел, вид отдохнувший. Как всегда бесполезно задавать вопросы, что именно он делает. Через два дня улетает в Соединенные Штаты. Увидимся там? Разумеется. Это будет забавно.

— Знаешь, — говорит он, — американцам, когда заговариваешь с ними о Европе, сейчас в голову прежде всего приходит Испания.

— Логично. Самый распространенный язык после английского.

— Или китайского. Ты все продолжаешь?

— Понемногу.

— Мой испанский почти уже безупречен.

— Полезно.

— А что происходит здесь?

— Да ничего особенного.

— Как договорились?

— Как договорились.

Идем по берегу Сены. Как умудряется он выживать, держать в тайне свое другое существование, отметать подозрения, избавляться от надзора — это тайна. Установленное между нами правило на этот счет весьма сурово: никаких откровенностей на личные темы, никакой политики, никаких вопросов о деньгах, полное молчание, но никакой тоски. Две-три забавные истории про Барселону, Аргентину, Мексику. Он путешествовал, я путешествовал. На мгновение останавливаемся, смотрим на грязно-желтую реку, в которую

— теперь кажется, что это было очень давно,

— я выбросил заряженный револьвер. Вспоминаю это двустишие Омара Хайяма, которое раньше любил повторять:

Поскольку конец света — это ничто,

Представь, что тебя не существует, и будь свободным.

— Глупо, — говорит Франсуа, — но четыре-пять лет я ждал, что выпадет удача. А она все не выпадает. Это совсем другое.

— Заново раздать карты.

— Иногда было бы лучше снять колоду.

— Теперь это уже невозможно.

— Ну что ж, тогда все еще роман?

— Все еще.

Улыбаясь, он качает головой. Раз уж это меня забавляет… Я не собираюсь все же ему говорить, что день без строчки — это пропавший понапрасну день. Мы пока еще не умерли, это факт. В сущности, этот намек можно назвать дружбой.

Старинные индийские трактаты без конца призывают к отстраненности и созерцанию того, что они именуют высшим «Я». «Я люблю общество Совершенств, — говорится в них, — чья сущность и заключается в том, чтобы быть. Благодаря пламени созерцания они приносят в жертву горящие факелы действий». По сути дела, Франсуа относится именно к таким, что делает из него — и это безо всякого налета религиозности — обитателя другого мира, вынужденного жить в этом. Это «Я», говорится в тех же ритмических текстах, подобно «перелетной птице, присевшей на воды озера». И еще: «Стоит, хотя бы лишь на мгновенье, соединиться с этим высшим „Я“, и будут полностью поглощены все ошибки, словно искра огня поглощает ворох веток».