И вот наступил день окончательной смены хозяев. За завтраком все три женщины почти не разговаривали. Марго отпросилась с работы. Амрай тоже. Только Мауди казалась довольной, в кухню она впорхнула пушинкой. По особо важному случаю она облачилась в свой лучший наряд — эластичное платье из темно-синего бархата с плиссированной шифоновой вставкой на плечах. Все просто, и при этом никаких украшений, только нежно-розовый налет помады влажно блестел на широкой полоске рта с острыми уголками и чуть приподнятой верхней губой.

Можно было бы выжать из себя хоть толику печали, буркнула Амрай. Нет, ворковала Мауди, она давно уже простилась с этим домом. Все воспоминания хранятся в сердце. Даже лапы елок в парке. Даже закопченные черепичные бороздки крыши. Все. Она выпила свое какао и на ходу сообщила, что идет читать в Магдалинин лес и чтобы до обеда ее не ждали.

(Любить и оставлять) Усталый северный ветер медленно подгонял облака. Они тяжело взбухли, но не настолько, чтобы расплескаться. Густой, уже зарябивший желтизной смешанный лес, окаймлявший старое русло Рейна, окрашивал водную гладь в мрачно-зеленый цвет. Велосипедные дорожки были пусты. Вдоль противоположного швейцарского берега двигались три девичьи фигурки — оздоровительная пробежка. У всех трех бегуний весело развевались волосы, заплетенные в конский хвост. Вдалеке взвыла дисковая пила, выводя мотив монотонного терпения и нарезая дрова, кубометр за кубометром. Это был шумовой фон осени: звук дисковых пил по всему предместью.

Мауди слушала типично рейнтальскую музыку осени, стоя на берегу большого озера, где был самый темный участок леса. Она прислонила велосипед к раскорячившему клешни пню, расстелила шерстяное одеяло, уселась на него — в самом праздничном своем наряде — и принялась читать «Утреннюю зарю». Но вскоре пришлось оторваться от книги. Ее внимание целиком поглотил какой-то непонятный переполох.

Там, где несколько ломких ив обступали откос и склонились ветвями почти к самой воде, нарастало тревожное кряканье. По гладкой, как лист, воде побежали круги. Мауди напрягла зрение. И ей показалась, что за облупившимися ветками полыхнул лисий хвост. Какую-то долю секунды она и в самом деле видела его. Видела, как рыжий разбойник, во всем своем великолепии, навострив уши, метнулся в подлесок. Утиное семейство хлопало по воде крыльями и еще долго не могло успокоиться. Заполошное кряканье раздавалось вновь и вновь, и утки сбивались в тесный круг. Наконец стая притихла. И утки уже спокойной вереницей поплыли к тому берегу, а потом начали нырять на мелководье в поисках чего-нибудь съедобного.

И тут ее охватила просто невыносимая тоска. Тоска, которой и названия не найти. Тоска, не сравнимая ни с одним знакомым ей чувством. Ни боли, ни радости. Ни прощания, ни встречи. Ни траурной скорби, ни свадебного веселья. Мауди откинулась, опустила голову на одеяло, закрыла глаза и долго лежала, не шелохнувшись. Одна-единственная мысль музыкой звучала в голове: отныне она готова целиком отдать себя всякому, кто окажется рядом. Надо любить лиса, ведь он тоже был когда-то ребенком.

Жить надо было ради обиженных, а не ради больных. Ради оскорбленных, а не скорбящих. И ради тех, кто обижал, кто оскорблял. Ради всех, у кого не было сил вновь совершать ошибки. Старые ошибки сердца. Ради всех, по чьим лицам скользнула большая ладонь. Чьи мысли помрачились, чья жизнь померкла, кто устал, отчаянно устал. Теперь она постигла то рискованное деяние, для которого ей дана жизнь. Постигла здесь, на берету озера, под сланцево-серым, набирающим фиолетовую высоту небом. Деяние, к которому человек бывает готов лишь раз в жизни, — внезапное озарение души безмерной святостью. Волшебное преображение всего твоего существа, всех тех, с кем оно в этот миг соприкасается или к кому оно обращено в помыслах. Магическое превращение, изменяющее даже землю, по которой ступает твоя нога.

Слова опошляют тайну. Только музыка может согласоваться с ней. Ведь всякий смысл сокровенен. Это и есть его тайна.

Начиная с 250-го такта увертюры к «Фигаро» Моцарта, когда музыка в известной степени порождается самовозбуждением и из правого предсердия устремляется в правый желудочек и через легочные артерии — в легкие, обретая новую частоту колебаний, и возвращается к левому предсердию, к левому желудочку, а оттуда вливается в аорту, достигая ярчайшего ритма, ощущаемого во всех тканях, чтобы потом повернуть назад — в полые вены, все совершается одним ударом сердца. Даже если единственный сигнал без искажений пробьется из одного сердца в другое, тогда это уже не тоска разочарованного, страдающего от безответной любви человека. И все это не детские глаза, не объятия. Это — звуки сотворенного Моцартом чуда.

Юная женщина проснулась. Как будто от звука чьих-то шагов. Кто-то наблюдал за ней, так как шорох замер. Должно быть, человек был совсем близко. Он мог не только видеть Мауди, он мог бы дотянуться до нее рукой, и когда ветер на секунду стих, она отчетливо расслышала дыхание. Человек дышал тяжело, но не от напряжения, а из-за болезни. И Мауди узнала это дыхание и почувствовала в себе отвагу, порожденную смертельным страхом.

— Ты не можешь мне ничего сделать.

Она повторяла это вновь и вновь, громко и внятно, чтобы внушить себе бесстрашие. Потом прислушалась. Все было тихо. Ни треска сучьев, ни даже шороха. Дыхание вдруг прекратилось. Мауди, словно нехотя, поднялась и с деланным спокойствием пристроила вещи на багажнике, затем села на велосипед и поехала, медленно, медленно крутя педали, хотя пульс был бешеный.

Пути единокровных сестер пересеклись, Эстер собиралась в Красную виллу, чтобы сделать прощание не столь тягостным. Так распорядилась Инес, сама же она тотчас же отправится вслед за дочерью. У въезда в парк стоял черный «мерседес» с желтым номерным знаком. Какой-то молодой человек неотрывно изучал фасад дома. Время от времени он чудновато накренял голову, будто старался что-то вытряхнуть из уха. Это был Яап, временно оглохший в «Терновом венце». Бабушка стояла рядом с господином Иммерзеелем, оба от души смеялись.

— Давай обойдем дом, — шепнула Мауди, и Эстер двинулась за ней, тихонько ступая по гравию.

По существу, они уже ничего не ждали друг от друга. Золотой век sisters corner ушел безвозвратно. Рюди занимал все свободное время Эстер. Но поскольку теперь Эстер знала, что Мауди — ее единокровная сестра, она старалась вести себя по-сестрински. Хотя когда-то они и так были сестрами, не зная, что являются таковыми на самом деле. Королевой Ри и королевой Ре.

— Ну-ка, сделайте мне одолжение, — заставил их вздрогнуть голос Амрай, настигшей обеих в коридоре у черного входа.

Она попросила принести с чердака коробки с обувью, о которых совершенно забыла. Обеим это было на руку, так как позволяло избежать расспросов и натужного политеса новых хозяев дома. Они поднялись в огромное чердачное помещение с его невероятно сложной конструкцией из обрешетки, опор, стропил, распорок, укосин, что пересекались между собой и стыковались в шип и в лапу. Через крошечные оконца в разнообразных выступах крыши — шатровых, вальмовых, сводчатых — и щели кровли сочился свет пасмурного полдня. Запаутиненные лесенки устремлялись еще выше к ярусу под самым сводом. Серебристо-пепельные осиные гнезда лепились к граням перекрытий.