Николя, порадовав нас долгожданным визитом, по достоинству оценил Клода-Этьена:

– Сестричка, имей твой смазливый герцог иные интересы, я бы не упустил его. Однако сразу видно, что он влюблен в тебя по уши. Мои поздравления!

Клод-Этьен просил моей руки, и родители незамедлительно дали согласие. Их прельщал и древний титул моего жениха, и его огромное состояние. Я же не испытывала к Клоду-Этьену ничего, кроме легкой симпатии. Любви не было, однако я повиновалась воле papa и maman. Их даже не смущало, что от меня требовалось венчаться по католическому обряду.

Свадьба была назначена на православное Рождество 1922 года. Клод-Этьен засыпал меня подарками, я же с унынием думала о том, что грозились сбыться самые мои страшные опасения: передо мной маячил призрак спокойной, сытой и счастливой семейной жизни с нелюбимым человеком, дюжина детей (на меньшее количество Клод-Этьен согласен не был) и роль хозяйки замка крестоносцев во французской провинции.

Свадьба обещала стать самым запоминающимся событием сезона. В качестве щедрого подарка Клод-Этьен выкупил почти все драгоценности, некогда принадлежавшие нам и проданные родителями в Лондоне. Чем ближе становился день свадьбы, тем яснее я понимала: Клод-Этьен для меня совершенно чужой человек. И если раньше я испытывала к нему симпатию, то теперь начала яростно ненавидеть.

В конце ноября 1921 года я сопровождала papa на торжественное заседание «Союза Возрождения России», клуба, объединявшего бывших политических деятелей империи.

Заседание проходило в одном из особнячков на рю Дарю. Попав в фойе, украшенное регалиями царской России, мы наткнулись на бывших депутатов, экс-министров, промышленников, некогда влиятельных журналистов и представителей Дворянского собрания. Отец, который являлся заместителем президента союза, чувствовал себя в своей тарелке, мне же было не по себе: никто из присутствовавших не хотел признавать, что их собрание превратилось во встречу призраков затонувшей Атлантиды.

В семь часов вечера началось торжественное заседание, которое прошло в богато украшенном зале. В креслах расположились сливки петербургского и московского общества, грянул гимн «Боже, царя храни», который все подхватили. С торжественным словом к собравшимся обратился президент союза, великий князь Кирилл Павлович, один из претендентов на престол в случае реставрации в России монархии. Его встретили оглушительными овациями, и на мгновение мне показалось, что собрание происходит не в парижском предместье, а в Петербурге. Но эти иллюзии быстро рассеялись.

После представителя императорского дома взял слово папенька, который рисовал упоительные картины славного будущего, ожидающего нашу родину, – после низвержения Советов, само собой разумеется.

Папенька произнес в тот день лучшую речь в своей жизни, речь, полную огня, надежд и страстных призывов. Ее много раз прерывали криками «Ура!» и восторженными, долго не смолкающими аплодисментами.

Мало кто обратил внимание на странного бледнолицего господина, который уселся рядом со мной на первом ряду. Внешности он был самой заурядной – песочные чахлые усики, водянистые голубые глаза, узкие бескровные губы. Он постоянно крутил шеей, которую сдавливал воротничок, а капли пота скатывались с его висков – меня это несколько удивило, так как в особняке было холодно.

Как только великий князь начал свою речь, нервный господин, сидевший около меня, напрягся. Я увидела, как его рука скользнула в карман драпового пальто, но потом устремила глаза на Кирилла Павловича, который в парадной уланской униформе, с лентой Андрея Первозванного и множеством орденов, вещал о том, как он поступит с лидерами большевиков, когда станет императором.

Его слова потонули в грохоте оваций. Все поднялись с кресел, только я осталась сидеть. Мой сосед, вытянув руку, приблизился к сцене, где за столом, застеленным зеленым сукном, восседали члены правления союза, в том числе и великий князь.

Бросив рассеянный взгляд на бледнолицего, я к своему ужасу увидела, что в руке у него зажат револьвер, дуло которого направлено на самонареченного российского императора.

– Да здравствует мировая революция! – визгливым голосом закричал субъект. – Это не товарищ Ленин понесет наказание, а ты, собака Кирилл Романов, найдешь сейчас свою погибель! Получай то, что заслужил!

То, что случилось дальше, навечно отпечаталось в моей памяти. Грянуло несколько выстрелов, все заволокло пороховым облаком. Я в числе прочих бросилась к убийце – его уже сшибли с ног, вырвали револьвер и били кто чем.

Переведя взгляд на сцену, я увидела страшную картину: революционер нанес смертельные ранения, но не великому князю, который с выпученным взором и отвисшей челюстью стоял как истукан, а моему papa. Только потом я узнала от людей, которые следили за происходящим из глубины зала, что в тот момент, когда убийца спустил курок револьвера, мой отец заслонил будущего императора грудью.

Я ринулась на сцену – отец лежал на пыльных досках и хрипел, по белой манишке растекались пятна крови, на губах пузырилась красноватая пена. Я склонилась над papa, он пытался что-то сказать мне.

– Доктора, немедленно доктора! – кричали со всех сторон. – Граф Синеоков-Палей ранен!

Меня оттеснили в сторону, два господина пытались реанимировать папеньку, но это не увенчалось успехом. Глаза papa закатились, его тело пронзила судорога, и он вытянулся на пыльной сцене.

Мне стало ясно, что мой отец умер. В зале царила суматоха, достопочтенные представители высшего общества молотили стрелявшего и дико кричали, что усиливало панику и возбуждение.

Я бросилась на колени рядом с телом отца. Схватив его теплую руку, прижала ее к губам. Слезы душили меня, но я знала, что положение не разрешает мне показывать их прилюдно.

Папенька словно спал, и только окровавленная манишка свидетельствовала о том, что он убит. Медики и полиция прибыли через долгих двадцать минут, тело моего отца забрали в морг. Меня на автомобиле великого князя доставили в Булонский лес, к нашему особнячку.

Maman еще ни о чем не знала. Я нашла ее в гостиной, где она раскладывала пасьянс. Не поворачивая головы, она произнесла:

– Ваше собрание бездельников завершилось? А где Константин?

Я подошла к маменьке, обняла ее за плечи и тихо произнесла:

– Я должна сказать тебе кое-что страшное, мама…

Весть о смерти супруга маменька приняла на редкость мужественно, как будто она исподволь ожидала подобного поворота событий. Вероятно, гибель двух сыновей и потеря внука притупили ее чувства и заключили сердце в броню. Папеньку торжественно погребли на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Великий князь, которого он спас от гибели, произнес надгробную речь, полную похвал и лести. Из Англии в спешном порядке прибыл Николя, который по-детски рыдал у могилы отца.

Мой жених Клод-Этьен был воплощенной заботливостью – он настоял на том, чтобы маменька и я переехали в его парижский особняк на Елисейских Полях. Сам Клод-Этьен поселился в отеле «Риц». Неделю спустя maman сказала мне: