и спорных. Одним словом, при всяком таком случае трагически и закономерно получается неизбежный и неустранимый церковный Протестантизм. А это и есть то, что порождает паралич Православия, делает его хилым, расслабленным, неспособным к действию, пассивным, не давая ему вместе с тем преимуществ настоящего Протестантизма – полной свободы мнения. Итак, мой тезис: Русская, а вместе с ней и в лице ее фактически и вся Греко-российская Православная Церковь – в параличе. Болезнь эту верно, хотя и сам того не ведая, отметил Достоевский, но он, а за ним и многие, отнес это к внешнему положению ее в государстве после Петра, при синодальном строе, а на самом деле паралич этот в Московской Руси был нисколько не меньше. Паралич – это факт, по-моему, непререкаемый. Как его понять и где искать исцеления, об этом нужно думать и спорить.

IV

Светский богослов. Временные затруднения и нестроения в церковной жизни, естественные в революционную эпоху не идут дальше поверхности, и это вам угодно называть параличом. Между тем тело Церкви крепко, здорово и упруго, и свою жизненную силу являет именно в эти скорбные дни, вопреки всем ожиданиям врагов Церкви и карканьям ее критиканов. Церковь цветет духом ныне, в гонении, вот что надо сказать и что скажет наверно будущий ее историк.

Беженец. Здесь мы действительно по-разному видим. Разумеется, Русская Церковь живет, потому что она есть истинная Христова Церковь, точнее, часть ее, живет своей внутренней благодатной жизнью, сверхчеловеческой силой, но боюсь, что собственная жизнь Русской Церкви, человеческое Ее начало, поражена не внешним только параличом, вследствие отсутствия твердой власти, но и внутренним, молекулярным, так сказать, параличом. Парализована ткань тела церковного, ослаблена деятельность всех главных органов. Одним словом, это расслабленный, которому не сказано еще: возьми одр твой и ходи. И как это умели иногда видеть и со стороны: почитайте письма Пальмера к Хомякову (которые, к слову сказать, куда сильнее, интереснее, убедительнее хомяковских ответных).

Светский богослов. И этому расслабленному, кажется, кощунственно вы собираетесь сказать слова Христовы: встань и ходи. Что же, в истории Церкви надлежит быть всякому самозванству, «лжехристам и лжепророкам», и когда же им и действовать, и выступать, как не в наше смутное время. Но лучше мы произведем экспертизу и спросим терпеливо и страдальчески нас слушающих служителей Церкви. Им виднее, пусть они скажут, есть или нет внутренний паралич в русском Православии. Не погнушайтесь нашим многоглаголанием, скажите, правда ли это или ужасная, черная клевета на святое Православие?

Ученый иеромонах (медленно и раздумчиво). Страшусь этих разговоров, и не чувствую себя призванным судить и решать такие вопросы. Просто волосы встают на голове от этого дерзновения и – простите суровое слово – от легкости его да и безответственности. Чувствую, что как будто чугунные гири привязали к каждому слову. Однако не постыждуся исповедания истины: разумеется, всякая речь о каком бы то ни было параличе Православия, не считая поверхностных и преходящих нестроений, является кощунством, порождаемым неведением и слепотой. Русская Церковь есть истинная Церковь, Невеста Христова, и ныне она цветет такою же красой и сильна, как и прежде, и так во веки веков, до скончания мира, не одолеют врата адовы. И я, недостойный и грешный иеромонах, испытываю эту полноту, от нея же вси прияхом, и благодать возблагодать, каждый миг и каждой фиброй своего существа, и благодарю и, славлю Господа моего.

Светский богослов. Вот вам истинный голос Церкви, смиренный, но торжествующий. Решитесь ли после него продолжать свои разглагольствования? Но хотелось бы, батюшка, услышать еще и ваш голос.

Приходский священник (застенчиво и запинаясь). Простите, не умею я говорить на такие темы да и для себя-то додумать их не могу до конца. Только мучаюсь ими очень в своей тиши провинциальной, ведь не видно нам отсюда никаких горизонтов. Вот и теперь я как-то зараз соглашаюсь и с многим из того, что вы говорите (к Беженцу), но и трепещет мое сердце от слов отца Иеромонаха, это ведь каждый священник испытывает и несомненность эту, и радость этой несомненности: какой он ни есть недостойный, но он есть канал, через который постоянно струятся волны благодати. Посему нет в мире жребия блаженнее и радостнее священства, хотя нет и труднее и ответственнее его. А вот то, что здесь говорилось о кризисе и параличе, это ведь приходится испытывать каждый день и час, и как будто все острее. Впрочем, я недавно священствую, и опыт мой ограничен…

Беженец. Мне-то думается, что в этом вовсе и нет противоречия: и абсолютность Церкви, как силы не от мира сего, и чувство исторического паралича в Поместной Русской Церкви. Конкретное самосознание имеет в себе разные стороны и может вмещать и противоречия.

Светский богослов. А я вижу здесь вопиющее противоречие: Церковь или не-Церковь, tertium non datur[71], и не может быть такого уродливого сочетания понятий, как Церковь в параличе.

Иеромонах (сурово). Не может.

Беженец. Очень грустно, что, вместо суждения по существу, начались осуждения и отлучения и первой жертвой их является не моя малость, но наш собеседник Батюшка. К сожалению, таково наше церковное воспитание, что нередко таким зажиманием рта дело начинается и кончается. Но теперь прошли времена зажимания страхом, тем более что на крикунов, развязно и открыто призывающих к «реформации», он не действует, а людям искренним и застенчивым мешает думать сообща церковную думу.

Иеромонах. Если это относится ко мне, вы меня не поняли, я никого не хотел осуждать и отлучать, поскольку всякое суждение в вопросах церковных не есть вместе с тем и осуждение. Просто я не умею иначе мыслить и чувствовать.

Светский богослов. Вот эта-то цельность и есть тот камень веры, на котором зиждется Церковь Христова, иного и не ищем, и она присуща истинно церковным людям теперь, как и встарь.

Беженец. А вот у меня такое чувство, что этой цельности, упругости церковного сознания, а уж тем более церковной воли нет и не было в Православии. И эту резиньяцию или же паралич не скроешь, он виден стороннему наблюдателю, который утверждает: «я <…> никогда до сих пор еще не встречал ни одного члена Восточной Церкви, ни светского, ни священника, ни епископа, который бы высказывал малейший признак истинного убеждения в том, что его Церковь – „одна истинная“. <…> Я не встречал ни одного, который, движимый внезапным порывом собственной веры, приглашал бы меня обратиться; а еще менее такого, который употреблял бы для этой цели ревностные доводы или мольбы, как это обычно