там об аллилуйи и двоеперстии не спорили, потому что заняты были более важными вопросами, ересями настоящими, которые непрерывно раскалывали Церковь и держали ее, в сущности, в состоянии непрерывного раскола: арианские волнения – около двух веков, иконоборчество – около двух веков, и ведь это с взаимными отлучениями, анафематствованиями. Но там это было действительно плодотворно для Церкви, ибо она была еще едина и не произошел великий раскол Востока и Запада, тогда «открывались искуснейшие», а что же открылось после трехвекового существования нашего раскола? Грустно подумать, около какого пустого места было пролито столько крови и слез, затрачено столько энергии. Главное же – какая безысходная трагедия церковного сознания в этом вековом деле раскрывается. Ведь это то же самое, что, помимо воли, вопреки желанию, постигает и теперь самых серьезных, верных, преданных сынов Церкви, которые живут горячо и страстно, они-то и обречены на церковный протестантизм: самоутверждение и фронду против «никонианства».

Светский богослов. Измышляете, а затем пугаете себя и других своими вымыслами.

Беженец. Так нет же. Вернемся к имяславческому спору: как же должны относиться к митрополиту Антонию, «хулящему» Имя Божие и тем впадающему в лютую ересь, теперешние «имяславцы»? Могут ли они находиться с ним даже в церковном общении? Допустим, что Собор самого расширенного состава разрешит вопрос в духе митрополита Антония, разве преклонятся перед этим решением, не внешне, дисциплинарно, но внутренне, как перед решением непогрешимой Церкви? Признает ли свои мнения личными заблуждениями все равно та или иная сторона? Все равно нет, или по крайней мере, может быть, нет потому, что останется лазейка – апелляция к «рецепции», подкрепленная воспоминанием об Ефесском Разбойничьем Соборе, ссылка на то, что у нас нет внешнего авторитета и хранителем истины является народ, тело Церкви и подобное. И таким образом всякий жизненный догматический вопрос будет раздроблять, разрыхлять церковное единство. Внешне может дело обстоять и благополучно – силою дисциплинарного подчинения. Можно замолчать и таить свои мнения, но ведь не внешней дисциплиной держится Церковь. Вот типичный случай такого дисциплинарного послушания: мой друг по требованию церковной власти в экземплярах своей диссертации смиренно и послушно заклеивал слово «София» в то время, когда книга давно уже вышла в свет и была распродана. Он, разумеется, по требованию изъял бы вовсе из продажи книгу, но думать так не перестал бы, потому, очевидно, что церковная власть является для него лишь дисциплинарным, но не учительным авторитетом.

Возьмите также понимание вероисповедных вопросов: для одних католики – fratres separati[68], и Церковь не теряет своего единства вследствие раскола, для других католики – еретики, их иерархия – не иерархия, таинства – не таинства, при принятии их в Церковь надо их перекрещивать, как это и делалось сначала в практике Русской, а теперь и Греческой Церкви. Если тронуть основные догматические разногласия, например о Духе Святом или о Папе, увидите, до каких мы разногласий договоримся. Да что вероисповедные вопросы: мы не можем между собою сговориться, имеет или не имеет Православная Церковь орган непогрешимости, является или не является таковым хотя бы Вселенский собор, как отнестись к старообрядческой иерархии. А если мы попробуем пройти по всему православному богословию, то увидите, какая неточность, какое шатание между разными точками зрения, в частности традиционное колебание между католической и протестантской доктриной, недоговоренность и неясность по вопросу о почитании Богоматери, о загробном мире (где больше всего боятся совпасть с католиками) и так далее. Словом, Православие оказывается искомой величиной, туманностью в чужих созвездиях. И если мыслящих православных заставить высказать до конца свои верования, свое понимание, то получилась бы поистине пестрота неожиданная: кто в лес, кто по дрова.

Светский богослов. Это-то и есть свобода в Православии: in dubiis libertas, in omnibus charitas[69]. А недвижной, таинственной основой Церкви являются таинства и священство.

Беженец. Все это так, но ведь любовь-то зовет нас к единомыслию, хотя in necessariis[70]. Но это же порождает и бессилие в действии, у нас нет и не может быть согласованного церковного действия, имеющего характер общественного почина и не отмеченного казенным штемпелем. Мне пришлось в этом отношении быть свидетелем одного неудавшегося, конечно, начинания и слышать о нем признания. Речь шла о вольной религиозно-философской школе, которую собирались создать некоторые друзья. Здесь они хотели соединить строжайшую и искреннейшую церковность и полную свободу научного исследования, широту современного сознания и подлинную научность изучения, почти что создать православный орден людей мысли и знания. Мысль прекрасная, своевременная, увлекательная, на которую можно отдать жизнь. И, однако, она почему-то внешне не удавалась, а затем и внутренне не удалась, раньше осуществления. В чем же дело? сил и средств не хватило? революция помешала? Было и это, но в этом явилась особая милость Божия, которая не попустила строить здание на песке. Внутреннее же противоречие, которое разъело бы это дело, в том, что эти люди, при всей своей церковности, трагически обречены были думать и сознавать, что Православие – это мы, мы вырабатываем и формируем православное сознание. И помимо внешнего конфликта с церковной властью, который был бы довольно вероятен, родилось бы неизбежно сознание этого внутреннего противоречия и, скажу не обинуясь, и этой лжи, разумеется объективной лжи, потому что субъективно это люди совершенно правдивые. Православие, как всякое веяние Духа Божия, может избирать себе носителей, и, может быть, и на самом деле таковыми были эти люди, но провозглашать это о себе, в этом самоутверждаться, безнаказанно не дано никому. А между тем эта безысходность трагическая, потому что начать какое-нибудь творческое и вместе церковное дело при православном анархизме можно только из себя, опираясь на себя. И это делают не только мои друзья с их всемирно-исторической (в их-то сознании) идеей, но и по-своему Новоселов в своей келий и Хомяков в своих заграничных брошюрах, где он ведь и формально говорит прямо от лица Церкви, от ее имени.

Светский богослов. Иначе и не может быть, каждый, кто служит истине, есть от истины и возвещает истину. Внешнего авторитета истина не знает и не признает, хотя бы даже нам и хотелось к нему прилепиться.

Беженец. Но если каждый считает себя в обладании истиной и говорит от имени истины, всякого инакомыслящего тем самым отлучает от истины, получается разброд.

Светский богослов. Мы имеем положительное церковное учение – семи Соборов, догматы и каноны, Священное Писание и Священное Предание, так что неуместно изображать православных какими-то духоборами, квакерами.

Беженец. Но ведь разногласия возникают не относительно старых, сданных в архив вопросов, но относительно новых