самым бедным и простым римским католикам, с целью привести в свою ограду тех, кого они почитают блуждающими». И он прав: как нельзя было сказать этого про крупнейшего представителя русской иерархии из современников Пальмера – митрополита Филарета, так же нельзя этого сказать и относительно теперешних, кроме разве отдельных случаев, скорее какого-то случайного набега или озорничества (например, митрополита Антония), нежели церковного прозелитизма. Православие никогда не находится в наступательном, а только – в оборонительном положении, довольствуется тем, что ему дано как национальная вера. Ведь, в самом деле, даже самим старообрядцам не приходит в голову, что можно было бы обращать в старообрядчество, – оно довольствуется лишь контингентом, ему исторически доставшимся, но, в сущности, мало от него отличается и Православие как национальная Церковь. О казенном прозелитизме Православия в Западном крае лучше и не вспоминать, да он служит лишь косвенным подтверждением отсутствия истинного прозелитизма. Не может служить опровержением и первоначальное распространение христианства в России, а также и среди инородцев. Ведь очевидно же, что не прозелитизм греческих проповедников, совершенно чуждых народу и по национальности, и по языку, и по культуре и даже в мыслях не имевших апостольской миссии среди варварских россов, но воля князей, государственное принуждение сделали все дело миссии. И после того как Добрыня крестил мечом, а Путята огнем, являлись греки, чтобы духовно владеть и повелевать нами. Цезарепапизм, наследственно перешедший из Византии, стоит у самой колыбели русского христианства. Как на единственное исключение можно еще указать на просвещение христианством пермяков, зырян и других инородцев, но и это подлежит еще переучету. А уж новейшая «миссия», внутренняя и внешняя, у нас перед глазами: кроме борьбы с иноверием, положительные ее результаты были очень скромны и, кроме того, дело это держалось в такой степени на государственной субсидии, что с отнятием ее рассыпалось…

Светский богослов. В своем злорадстве вы, по-видимому, готовы упрекать Православие, что оно не имеет этого ужасного нехристианского духа католического, иезуитского прилипания и внедрения всюду, да хранит нас от него Господь, и, разумеется, оно не свойственно смиренному и в своем смирении мудрому и прекрасному Православию. Главная его проповедь не в слове, но в силе совершается молча. Православие проповедует фактом своего существования: вот я, имеяй очи видети – да видит, и к красоте Истины влечется человеческое сердце, и, когда наступят времена и сроки, привлекутся все народы. Разве Господь навязывал Себя и рекламировал, как иезуиты рекламируют свою лавочку?

Беженец. Как ни выражайтесь, но Им поведено святым апостолам: «шедше научите вся языки», и во исполнение этого повеления «во всю вселенную изыде вещание их, и в концы вселенныя глаголы их». Судите сами, чему это более подобно: римскому ли прозелитизму или восточной неподвижности? А я скажу прямо, что это наше пресловутое смирение в девяти случаях из десяти есть просто равнодушие, бессилие, дряблость и паралич. И воображать, что к этому «смирению» будут молитвенно припадать народы, значит просто маниловствовать в такой грозный час истории. Разрешите лучше продолжить начатую экспертизу. Скажите нам, представители священства, если только можно ставить этот нескромный вопрос, но ведь мы, видит Бог, не с праздным сердцем подходим к этим вопросам: есть или нет паралич в нашей церковной жизни? Или, если не паралич, то какое-то расслабление, слабосилие?

Иеромонах (строго). Отправляйтесь в Оптину или Зосимову или иную благоустроенную пустынь и там, перед лицом старца, попробуйте повторить свое вопрошание, вы увидите, как пусто и неуместно оно, у вас задрожат колени и язык прилипнет к гортани, вы почувствуете всю дерзость своего вопроса. Вот вам и ответ, другого не нужно и не будет. Попробуйте. А уж если этого мало, просите старца принять вас в послушание, отсеките свою волю, и увидите, можно ли было так спрашивать.

Беженец (вежливо, но твердо). Простите меня за дерзость, если уж я в ней действительно повинен, только я не могу применить к себе вашего совета, или, уж если на то пошло, скажу прямо, что в русском монастыре не получу все-таки ответа на свои вопрошания. Разве я подвергаю сомнению, что в Православии есть и могут быть явления духа и силы, святость, молитвенность и чистота? Ведь Православие же принадлежит к истинной Церкви Христовой, оно имеет всю полноту благодатных ее даров, так неужели же я могу допустить, что эта полнота останется, так сказать, безрезультатна и не даст своего плода – человеческой святости. И эта святость естественно обнаруживается в «святых местах», куда уединяются призванные к молитвенному подвигу, то есть в русском монастыре. Разумеется, если бы Русская Церковь лишилась бы монастыря (не отдельных монастырей, которых она может лишиться даже с пользой для монастыря), она потеряла бы, может быть, свое сердце, и про монастырь можно действительно сказать, что он проповедует самим фактом своего существования, призывает к себе молча. Но почему же вы считаете ответом на все вопросы Православия именно монастырь, по-видимому еще и русский. Монастыри существуют не в одном Православии, даже вне христианства – в буддизме и браманизме, и монастырская жизнь, надо думать, везде дает свои плоды – в виде чистоты и святости: вода, отстаиваясь в сосуде, неизбежно становится чище. И явление духа и силы естественнее всего можно встретить именно в монастыре. Только почему же, вместо того чтобы понять монастырь на фоне жизни всего Православия и в связи с ним, нам предлагается принять его в качестве исчерпывающего ответа на проблемы Православия, которым он не является в такой же степени, в какой не является ключом к пониманию Католичества монастырь католический. Если действительно становится возможным ставить знак равенства между монастырем и Церковью, например Православием, это является важным историческим симптомом для данного состояния Православия, который и необходимо понять и учесть, но вовсе не есть выражение существа церковности, ее норма. Да, так это и есть в действительности, и сами монастыри и не притязают на такое положение в Церкви, которое пытаются навязать им известного настроения иерархи да еще… литераторы. К счастью или несчастью, у нас монастырем занялись литераторы, и свой личный, иногда к тому же случайный, опыт возвели в перл создания. Вот и оказалось, что центром Православия у Константина Леонтьева явилась Оптина пустынь, где он жил, с великим старцем отцом Авраамием, так же как и у Достоевского, который после короткой поездки туда сумел в старце Зосиме и в русском монастыре увидать свое собственное понимание христианства, а затем выдать это свое сочинение – со всей силой своего огромного дарования – нашей легковерной и невежественной в церковных делах публике