как индивидуализма и Протестантизма. Таковою никогда не была и не могла быть Церковь, Тело Христово, в котором все суть одинаково необходимые, его различные члены, с различными дарами, служениями, действиями, проявлениями Духа: «…все ли апостолы, все ли пророки, все ли чудотворцы» и так далее. Но в Православии каким-то образом в известном смысле оказываются все.

Светский богослов. Может быть, «каким-то образом и в известном смысле», в столь ответственных вопросах можно бы выражаться точнее, а главное, в большем соответствии истине. Вот я, например, еще ни разу не помышлял совершить Литургии, а признаю этот дар и это право всецело принадлежащим священству; напротив, ребенка в случае нужды окрещу и я, ибо в этом отношении дар имеют все. Впрочем, что же об этом и говорить. Но о каком же в таком случае Протестантизме в Православии можно говорить?

Беженец. Если говорить просто и, так сказать, по-обывательски, я имею в виду следующий факт: богословски мыслящие православные в своем православном самоопределении и самосознании представляют собой различие и пестроту, доходящую до полной непримиримости, но при этом каждый себя именно считает истинным истолкователем Православия, свое учение подлинным его выражением, одним словом, говорит фактически: Православие есть мое учение о Православии. Православие – это я. Православие – это доктрина Хомякова и Киреевского, митрополита Филарета и архимандрита Феодора Бухарева, Самарина и Владимира Соловьева, Достоевского и Константина Леонтьева, Новоселова и священника Флоренского и так далее.

Светский богослов. Ничего подобного, чистая клевета и недоразумение, – каждый поистине православный говорит о своем учении: таково мое понимание Православия, мое «богословское мнение». А таковые и должны между собою различествовать и бороться, вот здесь-то действительно уместна ссылка на слова апостола: подобает и разделениям («ересям») быть между вами, да откроются искуснейшие. И как же иначе может существовать и развиваться богословская мысль. Даже в царстве «великого инквизитора» не вполне удается угасить дух, и когда начинается богословствование, то является и известное своемыслие: довольно вспомнить о модернизме. Да, в сущности, всякая новая светлая мысль для своего времени оказывается модернизмом.

Беженец. Вы ломитесь в открытую дверь и понапрасну горячитесь, кто же может спорить об этом или сомневаться в этом. Но я вам поставлю перекрестный вопрос: есть ли разница в характере мышления в отношении к церковности, например, профессора Гарнака, модерниста-католика Леруа (как известно, подчинившегося папскому осуждению модернизма и оставшегося верным сыном Церкви) и… М. А. Новоселова?

Светский богослов. Я не понимаю смысла этого вопроса, а потому и отказываюсь на него отвечать.

Беженец. Напрасно, в таком случае попробую сделать это за вас я. Мне представляется это различие в таких чертах. Для «Леруа» (беру его не индивидуально, но типологически) есть его личное богословское мнение и есть внутреннее чувство церковности и церковного вероучительного авторитета, голоса которого он жаждет как суда над своим личным, каков бы ни был его приговор. И этим сознанием, которое вы считаете вслед за протестантами рабством, определяется тон всей внутренней жизни как отдельного лица, так и всей Церкви, осуществляется sit venia verbo, прославленное единство в любви и свободе. Профессор Гарнак решает все вопросы своего церковного сознания своим личным разумом и научной совестью, и для него не существует даже самого вопроса о личном мнении и церковном учении. А наш милейший М. А. Новоселов? Разумеется, сам он ничего не говорит от первого лица, неизменно от имени Церкви: Церковь говорит, учение Церкви и прочее. Однако где же поискать этого учения Церкви не о вопросах решенных, а о нерешенных? Ведь вы заметьте, что живое чувство церковности возбуждается и проявляется именно около церковной проблематики, а не того догматического инвентаря, который учтен и описан в катехизисах: нетрудно быть в отношении таких неактуальных вопросов церковно-послушным, но как всякий познает себя только в искушении и испытании, так и живое чувство Церкви проявляется в новых, нерешенных, злободневных вопросах (причем, разумеется, в актуальное церковное сознание всегда может возвратиться любой из решенных уже вопросов под каким-нибудь новым аспектом). Ведь кажущаяся «рецепция» телом Церкви того или иного догматического постановления в восточном Православии наступала совсем не потому, что оно было известным авторитетным образом решено на Соборе, мы знаем довольно примеров, как снова и снова возбуждали страсти уже, казалось бы, решенные вопросы (арианство, иконоборство), нет, просто вопрос по тем или иным причинам погасал, терял свою актуальность и создавалась оптическая иллюзия рецепции вплоть до нового случая. Таким новым случаем является для нас все тот же вопрос об имяславии: явилось ли для М. А. Новоселова и его единомышленников авторитетным решение сначала влиятельнейшего из русских епископов, поддержанного и Константинопольским Патриархом, затем определение высшей церковной власти Русской Церкви, Священного Синода? – нет. А заглянем вперед и спросим себя: а мнение Поместного Собора, даже поддержанное «Восточными Патриархами»? Да тоже, конечно, нет, если оно подтвердит имяборческие тезисы. Тогда будет апелляция к неуловимому телу Церкви и его не менее неуловимой рецепции. И получится, как и давно уже имеется, такая картина: в то время когда церковная власть будет отлучать М. А. Новоселова и иже с ним от Церкви за еретичество, он, в свою очередь, будет совершать то же самое над всеми инакомыслящими епископами, пресвитерами и мирянами, и каждая сторона утверждает и будет утверждать о себе: Православие – это я.

Светский богослов. В том, чем вы хотите кого-то пугать, нет ничего пугающего и ничего страшного: так было во все времена догматических споров, в частности и в эпоху Вселенских соборов, но Дух Божий носился над взволнованным морем церковным, и утихали его волны, и после яростных бурь рождалась тишина и единомыслие: совершалось чудо Символа веры, церковного самосознания. И кто верит в Церковь, должен верить и ждать чуда, а не искать внешнего авторитета, к которому явно зовете вы.

Беженец. Я ни к чему не зову, кроме как к вниманию к действительности: имеяй очи видеть, да видит. Так, хотя мы теперь апеллируем к авторитету, который, разумеется, бывает зараз и внешний и внутренний, и ищем его в Соборе, становится довольно ясным, что «Der Konig absolut wenn er unsen Willen thut»[65], и различие между сознанием Гарнака и М. А. Новоселова (к нему можно здесь присоединить и Хомякова да и многих, многих) различается только в одном: Гарнак думает, что истина посильно открывается его научному сознанию (всякое научное сознание скромно), а Новоселов считает, что его сознание и есть сознание Церкви, которое посему и в таковом качестве должно быть принято и другими. Заметьте, что при этом может абсолютно отсутствовать личное самомнение и самоутверждение, – мы же знаем, какой скромностью и смирением лично