ничком и оттолкнуться от берега — дело нескольких секунд. Мы энергично заработали руками, как веслами, но основной движущей силой служило течение реки, относившее нас неудержимо к излучине берега.

Несмотря на адские трудности и неудобства, все шло как нельзя лучше. Но вдруг порыв ветра почти ураганной силы разорвал пелену тумана, луч прожектора прочертил яркую полосу на воде. Тщетны наши старания свернуть со световой дорожки, спрятаться в лохмотьях тумана, скрыться за покровом меркнущей ночи. Мы и туда, и сюда, а немцы на сторожевых вышках жарят по нас из пулеметов и автоматов.

Уже занималась заря, когда, выбиваясь из сил, мы делали последние отчаянные взмахи руками и ногами в десяти метрах от спасительного берега. Тем временем там собралась изрядная кучка швейцарских солдат. Вначале они праздно глядели на нас, но потом засуетились, некоторые из них вбежали в дом на берегу и что-то вынесли оттуда. Еще через минуту швейцарцы стали бросать нам спасательные круги и концы.

Нас вытащили. Но в каком жалком виде вылезли мы на берег! Почти никаких следов одежды нельзя было обнаружить на теле. Мы падали от истощения и от ран: они были у всех. Правда, у меня и Каримова — почти царапины на спинах, но у Сиротина — тяжелая рана: кажется, перебит позвоночник.

Не прошло и десяти минут, как к швейцарскому посту подъехали эсдэковцы. Нацисты вели себя нагло, вызывающе. Они требовали выдачи опасных уголовных преступников, бежавших из тюрьмы. Швейцарцы протестовали. Эсдэковцы настаивали, ссылаясь на договор о взаимной выдаче криминалов. Разгорелся спор. Швейцарский лейтенант заявил: «Беглецов не выдам, сейчас же снесусь по телефону с Базелем и буду ждать решения наших властей».

Швейцарские солдаты сердечно отнеслись к нам: перевязали раны, кормили и поили нас, одели и обули, понатаскали всякой всячины, жалели несчастных беглецов.

Вытащили нас на рассвете, а в предзакатное время выдали немцам.

— Поверьте, что здесь нет нашей вины, — говорили швейцарцы, трогательно прощаясь со мной и Каримовым. — Комендант приказал выдать, потому что вы «криминаль». Мы знаем, что вы не «криминаль», но сделать ничего не можем.

Когда нас переправили на территорию Райша, мы оглянулись на берег счастливой Гельвеции[693]. Все здесь дышит миром и тишиной. Заходящее солнце золотит верхушки гор. Меж высоких круч голубой лентой вьется Vater Rhein, стремительно бегущий на свидание с Mutter Main[694]. А вот на холме одинокая могила, облитая последними лучами умирающего светила. На простом деревянном кресте черной краской выведены слова: «Russischer Offizier Nikolaus Sirotin. Totgeschossen am 27. Februar 1944»[695].

Долго смотрели мы на крест, медленно уплывавший вдаль.

В ближней деревне ударили в колокол. Был час Ave Maria[696].

Когда мы очутились на немецком берегу, эсдэковцы первым делом приласкали нас кулачищами и сапожищами. Потом бросили в кузов машины и доставили во Фрайбург[697]. Здесь угостили нас изрядной порцией бамбуса и перевезли в Гейдельберг[698]. Поколотили и тут и отправили в Дармштадт.

Центральная следственная тюрьма гештапо в Дармштадте — уже знакомое мне благотворительное учреждение. Это большое четырехэтажное здание с мощными стенами. Оно стоит посередине обширного двора, окруженного каменным забором. Ограда так высока, что с улицы не видна даже крыша тюрьмы, а из окна камеры можно видеть лишь часть двора и забор.

Моя камера — на четвертом этаже, разделенном железной решеткой на два одинаковых отсека. В каждом отсеке 8 камер: 4 по одну сторону широкого коридора и 4 по другую. Следовательно, всего в мужском корпусе тюрьмы (женский корпус — в соседнем дворе, отделенном от нашего забором) — 64 камеры.

Все камеры перенаселены до предела. В каждой из них от 15 (в немецких) до 30 (в русских и польских) человек. Таким образом, в Дармштадтской следственной тюрьме в общей сложности свыше 2500 заключенных (включая женский корпус).

В тюрьме полностью соблюден принцип расовой сегрегации. Здесь в одну камеру никогда не сажают немца и голландца, голландца и француза, француза и русского. По признаку чистоты нордической крови все заключенные делятся на 4 категории: 1-я — немцы (высшая раса, иберменши), 2-я — голландцы, датчане, норвежцы (хотя и чистая нордическая раса, но не иберменши), 3-я — французы, бельгийцы, итальянцы (полунордическая раса), 4-я — русские, поляки, чехи (лишь следы нордической крови, в массе — унтерменши). Соответственно этой классификации гештаповцы рассаживают заключенных по камерам.

Камера, в которой сижу я, очень опрятна: стены и потолок свежеокрашены масляной краской, пол паркетный, большое окно с двойной железной решеткой. Оно пропускает изрядную порцию света, хотя нижняя половина окна закрыта большим козырьком. В камере есть батарея центрального отопления и электролампа, но они выключены из общей сети.

Камера меблирована более чем скромно: одна откидная железная койка (она поднята и всегда на замке) да маленький висячий шкафчик, в котором лежат алюминиевые миски. Да, чуть было не забыл об основном украшении камеры, о кибеле. Он стоит в углу. Это добротный и, пожалуй, даже изящный ящик, отделанный под дуб. Сам кибель скрыт в ящике, который накрывается деревянной крышкой.

Во времена блаженной памяти Веймарской республики[699] в каждой камере сидело по одному заключенному. Счастливчики, как не завидовать им! Ведь они наслаждались здесь всеми благами пенитенциарно-бытовой культуры ХХ века. К их услугам были постельные принадлежности, умывальник, полотенце, мыло и зубной порошок, чистая смена белья и прочие предметы личного обихода, которые лишь в снах являются нам. Я уже не говорю о том, что граждане Веймарской республики, запрятанные в каменный мешок, обильно снабжались материальной и духовной пищей. Все эти вещи давно перестали быть для нас реальностью, давно превратились в сказку, небывальщину, фантасмагорию.

Да, хороша была в 20‐х годах жизнь немца, осужденного на одиночное заключение.

Но tempora mutantur[700]… Канула в Лету либеральная республика, и на ее место пришел железный Райш. Вместе с политическими трансформациями изменился также количественный и качественный состав народонаселения тюрьмы. Там, где раньше сидел всего только один немец, ныне валяются вповалку 80 человек разноплеменного происхождения.

Спим мы на голом полу, не раздеваясь и не разуваясь. Это еще не беда (мы давно привыкли), кабы не одолевала теснота. Она заставляет нас лежать на правом боку, согнув ноги. Другого выхода нет, потому что повороту на спину препятствуют тела соседей, а стоит разогнуть ноги, как они окажутся на животе товарища, лежащего «визави».

Однако и с этим неудобством можно было бы примириться, если бы не одна досадная мелочь. Дело в том, что нашей изящной параши, изготовленной еще в эпоху Веймарской