Кранкенлягер!

Казалось бы, что худого в этом названии? Ведь по смыслу слова это лагерь для больных пленяг, где заботливый персонал делает все, чтобы восстановить здоровье доходяги.

Увы, это обман. Кранкенлягер — вовсе не оздоровительное учреждение, а нечто прямо противоположное. За благообразно-гуманной оболочкой этого номенклатурного обозначения прячутся самые неблаговидные, самые бесчеловечные дела. Про кранкенлягер мы говорим: «Тот лагерь».

В «Тот лагерь» отправляют безруких, безногих, слепых, неизлечимо больных. Сюда сгоняют пленяг, доведенных до крайней степени физического истощения, а следовательно, уже негодных ни на какую работу. Фрицы обращаются с пленягами, как иной крестьянин-жмот с животиной: пока сивка тянет — ей клок сена, как начала сдавать — ее на живодерню.

«Тот лагерь» и есть живодерня для пленяг. Кто вошел в его ворота, тот уже на краю жизни, тот одной ногой в ладье Харона[668].

«Тот лагерь» — это Todlager, то есть лагерь смерти[669]. Кто попал туда, тот обречен. Оттуда нет возврата. Там делают все, чтобы Доходей Доходеич[670] возможно скорее обратился в прах, в пепел. Там день и ночь дымят трубы крематория — этой фабрики смерти, перерабатывающей пленяжьи кости в удобрения для немецких полей.

ГОД 1944

Первый в новом году Terrorangriff[671]. Королевские авиационные силы (R. A. F.) в течение получаса бомбили столицу бывшего великого герцогства Hessen und bei Rhein. На сей раз бомбы сброшены и на замок великой герцогини, пребывающей с давних пор в Лондоне у своего близкого родственника английского короля[672]. Не оправдался прогноз МАДовских немцев, уверенно говоривших: «Нет, великая герцогиня не даст англо-американцам бомбить свою столицу». Видимо, не помогли ее слезные обращения к августейшему родственнику. Уже который раз R. А. F. сбрасывает «елку» над Дармштадтом.

Когда прогудел сигнал алярма, нас вывели из цеха. Стоя в тесном МАДовском дворе, мы смотрим на ярко расцвеченное небо, переливающееся всеми цветами радуги. Над нами навис гигантский шатер, сплошь затканный блестками звездочек. Это королевские пилоты обливают грешную землю Райша фосфором и напалмом[673]. В непрерывный гул и рев слились выбухи бомб, сеющих смерть и разрушение. Гибнут женщины и ни в чем не повинные дети. Гибнут бесценные культурные ценности, созданные гением народа. Они умирают как люди: с горестными стенаниями, со вздохами-упреками безучастной судьбе, с мольбой, обращенной к бездушному небу. Так умирали этой ночью старинные куранты в замке гессенских ландграфов. Когда отбомбившие самолеты покинули воздушное пространство, наступило глубокое безмолвие. Не слышно ни шума, ни топота, ни даже шелеста уснувших деревьев. Лишь изредка откуда-то издалека долетают стоны, скорбные крики женщин, детский плач.

Но вот в ночной тишине прогудел колокол и отстучал удар за ударом. Это великогерцогские куранты возвестили о том, что наступили вторые сутки нового года. Отзвучал двенадцатый удар, и вслед за ним полилась торжественная мелодия католического гимна: «Слава в вышних богу, на земли мир, в человецех благоволение!»[674]

Давно уже смолкли колокольчики, давно не слышно их нежных голосков, а мы как зачарованные стоим во дворе, вглядываясь во мрак.

И вдруг… в таинственное безмолвие ночи вторгся какой-то необъяснимый треск, а вслед за ним раздался оглушительный грохот. Мы не сразу поняли, что произошло, но вскоре догадались: обрушилась верхушка замковой башни, где укреплены куранты. Мы отчетливо слышали, как посыпались на землю камни, балки и кирпичи, а вместе с ними полетели вниз колокола и колокольчики. Падая, они так печально звенели, так безутешно плакали и пели, что сердце сжалось до боли, до отчаяния. Казалось, мы слышим отходную близкому существу, любимому другу.

Requiem in pace![675]

Инженер сказал:

— Если не дадите обещания закончить к двадцатому детали для картофелечисток, заставлю работать по шестнадцать часов в сутки, не исключая субботы и воскресенья.

Получив этот ультиматум, собрались в полдень около круглой печки в цехе. Здесь было что-то вроде митинга.

— Что он нам, отец родной, что ли, чтобы давать ему обещания?!

— Ишь чего захотел: нормы установить, да еще требовать их выполнения.

— Хорошо, пусть держит нас на фабрике по 24 часа в сутки, а работать будем помалу, иммер лянгзам[676].

— А по-моему, пусть работают всякие беверты вроде Герасима. Наше дело, ребята, маскироваться, кранковать, пикировать, комсить да бомбить фрицев.

Самборский обиделся:

— Цё ты, хлопчик, не дюже гарно кажешь. Який я беверт? Хиба ж я не разумию, чи шо. Я завжди роблю, иммер лянгзам[677].

— Итак, ребята, решено и подписано: к чертовой матери шефа со всем его Райшем.

Решение поддержали все. Возражений не было даже со стороны Вареника, Самборского.

Как решили, так и сделали. Маскируемся как прежде, даже больше, чем прежде.

Виктор и Николай бежали из лагеря, пытаясь пробраться в Швейцарию. Однако они потерпели полное фиаско: их схватили в Гейдельберге и привезли в Дармштадтскую тюрьму. Сейчас они снова в фестхалле.

Ах, какие же они дураки! Что, они на поклонение пресловутой бочке зашли в Гейдельберг?!

Да разве так надо пикировать? Виктор нахлобучил на голову французский берет, а на ногах у него русские кирзовые сапоги. Примерно так же нарядился Николай. Они думали, что сойдут за жабоедов. Но, во-первых, откуда они взяли, что фрицы благосклонны к лягушатникам, странствующим вдоль берегов Неккара[678]? Ведь кому, как не немцам, знать, что лягушки не водятся там, куда на водопой ходит швабский пегас. А во-вторых, у Николая и Виктора такие характерно русские лица и фигуры, что стоит им только появиться на берегах немецкой Ипокрены[679], как все бубхены и медели[680] побегут за ними с криком: «Русски, русски! Мутти, гук эмоль, ди русен фон кацет раусгерюкт!»[681]

Словом, Николай и Виктор действовали так неразумно, что сам «дер менш фон Хайдльбеш» (Гейдельбергский человек[682]) покачал бы головой и сказал бы: «Эх вы, безмозглые ископаемые существа!»

Нам все-таки удалось подобраться к штахельдратцауну и поговорить с девушками. Собрался почти весь цвет «Тевы»: Аня Мироненко, Мария и Галя Хроленко, Аня Ленинградская, Мария Крымская и, конечно, наш милый маленький Куклёнок.

Грустно стало от их неизменных жалоб на бесчеловечную эксплуатацию.

— Нас вечно бьют, ругают, лишают выходных дней, заставляют выполнять непосильную работу. Здоровый мужик сломается от такой нагрузки, которую несем мы. А тут еще на днях шеф установил для русских девушек ну прямо-таки лошадиную норму выработки. Представьте себе, она на 20 % выше, чем у французов.

Вот видите, до чего дошли фрицы: от нас требуют большей выработки, чем от французов. А разве можно