сравнить! Во-первых, мы девушки, а они мужчины. Во-вторых, мы всегда голодны, а у них — бисквит, шоколад и бонбон никогда не переводятся. Ведь они каждую субботу получают кадо и паке[683] от Международного Красного Креста.

Правда, французы плюют на фрицевские нормы. Работают они еле-еле, через пень-колоду. Да и немцы их не погоняют. А нас, русских девушек, бранью и побоями принуждают ишачить.

— Мне думается, девушки, что вы сами отчасти виноваты в этом.

— Чем же мы виноваты?

— Сейчас объясню. Помните, какой девиз у французов? «Pas vite, toujours doucement»[684]. Не правда ли? А как работают многие ваши подружки? Не ошибусь, если скажу: vite, schnell, presto[685]. Уж очень вы старательны, а немцам это куда как приятно. На днях я читал в одной фашистской газете: «Русские девушки работают на наших фабриках значительно лучше русских мужчин». Нравится вам такая похвала из уст врага? Хвалить-то они хвалят, а пайки не прибавят ни на грамм. Ведь они рассуждают так: русская лошадка везучая — наваливай на нее еще столько же! Отсюда и повышение нормы.

— Мы не хотим работать. Нас голодом да битьем заставляют.

— Конечно, голод не тетка, а гуммикнипель не отец родной. Однако часто приходит в голову и такая мысль: каждый удар бамбуса, полученный нами здесь, помогает нашим братьям там, в России ударить по немцам.

— Побои — это еще ничего. А если гештапо, тюрьма, пытки?

— На этот вопрос Василий Иванович обычно отвечает так: «Каждый день, проведенный в гештаповском застенке, сокращает сроки войны, приближает час гибели врага».

— Что ж делать?

— Надо чаще думать об этом и… маскироваться.

Василия Ивановича Козлова перевели в другую арбайтскоманду. Их лагерь где-то возле Пфунгштадта, в деревне Хаан. Пленяг этого лагеря гоняют на работу к бауэрам. Весъ день напролет они в поле или во дворе крестьянской усадьбы, а на ночь их запирают в барак.

В деревне Василию Ивановичу будет, пожалуй, неплохо. Многие из нас мечтают о такой завидной доле. Все-таки большую часть времени пленяги проводят там на чистом воздухе. Кроме того, их подкармливают бауэры: дают натуральный хлеб, настоящий суп, мармелад, иногда мясо и колбасу, изредка даже вино, а в воскресные дни — традиционный апфелькухен[686]. Жаль расставаться с Василием Ивановичем. Ведь мы так сдружились.

Был шумный день на «Тева». Мастера и верксполицаи метались как угорелые. Удары гуммикнипеля были щедро распределены между всеми остарбайтеринами. А сыр-бор загорелся из‐за того, что наши славные девушки впервые не выполнили нормы.

Всех по очереди вызывали к шефу, чтобы выяснить причину внезапного снижения производительности труда. Но ни допрос с пристрастием, ни брань, ни побои, ни угрозы сурового наказания не помогли бетрибсфюреру. Девушки держались очень стойко. Обвинения в саботаже отводили ссылкой на плохое состояние станков и прессов.

На стене саженный плакат: черный силуэт человека в цилиндре и что-то вроде стены. Надписей и подписей нет никаких.

Русские, французы, бельгийцы, голландцы, чехи, поляки, немцы смотрят на плакат и недоумевают: что значит?

Строятся самые невероятные, самые нелепые предположения:

— Глянь, это Черчилль. Может, скоро приедет договариваться с Гитлером.

— От них всего можно ожидать.

— А может, немцы сами капитулируют.

Проходит несколько дней в разговорах о загадочном плакате, расклеенном на всех углах и перекрестках, чуть ли не на каждом доме. Однако никто по-прежнему не может понять, что означает плакат и для чего его всюду вывесили.

Плакаты взволновали, встревожили немцев. Они пожимают плечами, не знают, как объяснить появление на стене столь странного черного человека в цилиндре. Некоторые с надеждой во взоре шепчут:

— Филляйшт кришь бальд аус[687].

И вдруг неожиданная развязка: на плакатах появилась надпись: «Пст! Файнд хёрт мит!»[688][689]

Производительность на «Тева» снизилась еще больше. Сейчас девушки не вырабатывают и 50 % установленной шефом нормы.

Бетрибсфюрер рвет и мечет. По его вызову пришли на фабрику гештаповцы. Допрашивали, лупили почем зря, избили двух девушек до полусмерти, но виновников или, как выражаются фрицы, сталинских агентов найти не могли.

Молодцы Мария, Аня и Галя.

Мне снилось, что я в камере смертников. Лежу во тьме на верхней полке и жду: вот щелкнет замок, войдут палачи и поведут меня на заклание. (Так было не во сне, а наяву в 1942 г.)

Слышу: шаги, звон ключей. Мысли понеслись, как птица-тройка, и сердце встрепенулось, как подстреленная птица. Потом наступило спокойствие, безразличие.

Звякнул ключ, со скрипом распахнулась кованая дверь, кто-то тихо подошел к моей койке.

Я недвижим.

Кто-то отдернул одеяло, чья-то маленькая рука коснулась моей небритой щеки.

Нет, это не рука палача.

Медленно открываю глаза, вглядываюсь во тьму… и вдруг вскрикиваю от безумной радости: передо мной пятилетняя Лерочка. Обнимаю, целую, а в глазах слезы.

Проснулся. В самом деле, глаза слезятся. А на душе светло, легко, будто все это явь.

Прижавшись к штахельдратцауну, долго и скорбно смотрел на Марию, Аню и Галю, Куклёнка.

Они заметили.

— Почему вы так печальны, Георгий Николаевич?

— Когда смотрю на вас, хочется плакать. Думаю: ну, мы — грешники, a за что вас ввергли в этот Райш? Мне тяжело видеть страдания бедных невинных детей.

Грустно было расставание. Грозной лавиной внезапно накатилась неотвязная и страшная, как Alpdruck[690], мысль: «А вдруг я их больше никогда не увижу?»

Бежали мы втроем: Харис Каримов, Николай Сиротин и я.

Труден и долог путь через Оденвальд и Шварцвальд[691], через горы и леса. Шли мы лишь ночами, а днем таились в укромных уголках. Продовольствовались тем, что находили в подвалах бауэров. Зная нрав немцев (ночью они не встают с постели), смело совершали набеги.

И вот мы почти у цели. Но как преодолеть последнюю преграду?

Рейн здесь не широк, но довольно стремителен. Дело даже не в быстром беге реки, а в том, что берега ее усиленно охраняются фрицами: вдоль русла тянутся вышки с прожекторами, ходят патрули с собаками. Идти напролом — значит потерпеть фиаско. Решили ждать у моря погоды.

Хоть и натерпелись мы изрядно за дни ожидания, но в конце концов выпала чудесная ночка: непроглядный туман с частым дождиком и хлестким ветром. Осторожно, почти на ощупь, то и дело спотыкаясь, начали спуск с лесистого склона. В руках у каждого из нас — широкая доска, приобретенная в ближайшей деревне по методу comme ci, comme ça[692]. Вот, наконец, мы вышли к берегу Рейна в точке, равно удаленной от обеих сторожевых вышек. Положить доску на воду, лечь