Но когда азиатских гостей не было, хан предпочитал коврам и подушкам это старинное, привезенное из Венеции кресло. Все его предшественники пытались сохранить здесь, в Крыму, почти в центре Европы, уголок коранно-девственного Востока. Ислам-Гирей представал перед миром первым правителем, стремившимся приблизить манеры своего двора к манерам дворов европейских, превратить Крымское ханство в некое европеизированное государство.

Конечно, произойти такое могло не сразу, поскольку нельзя было пренебрегать обычаями предков. Недруги только и ждут возможности уличить молодого хана в неуважении обычаев и воли предков, в непослушании Корану и в отсутствии страха перед гневом Аллаха.

И все же Ислам-Гирей вынашивал мысль соединить культуры генуэзских городов Южного Крыма с ордынскими нравами степной татарской Тавриды. Облагородить этот симбиоз, вырастив в крымской улитке перл цивилизованной европейской государственности.

Он уже не раз побывал на Сечи, изучал историю и культуру Киевской Руси, историю славянства. Поскольку, рассуждал он, ни молитвой, ни проклятиями от соседства казаков татарам все равно не избавиться, то почему бы не вспомнить наставление одной из самых мудрых и древних восточных поговорок: «Если ты не способен изменить обстоятельства, постарайся изменить свое отношение к ним»? Исходя из этой мудрости, он и надеялся противопоставить могучий союз с Запорожской Сечью унизительной зависимости от Оттоманской Порты, которая никогда не откажется от прав на Крым, а в крымском хане видит всего лишь верноподданного слугу, с помощью которого рано или поздно окончательно присоединит полуостров к своим владениям.

«Ах да, появился тайный посол… — вдруг вспомнил хан, неохотно прерывая поток размышлений. — Еще один тайный…»

Перед ним предстал пожилой обрюзглый грек, совершенно лысый, с рассеченным крючковатым носом, одетый так, как обычно одеваются греки, — в европейское платье, отдаленно напоминающее то ли форму придворного чиновника из Вены, то ли одеяние венецианских дожей.

— Кто ты такой? — сурово спросил Ислам-Гирей.

— Тайный посол вашего могущества, — спокойно ответил грек. — Зовут меня Костасом. Держу заезжий двор в Аккермане, имея на то величайшее позволение самого визиря [24] Высокой Порты.

— Но получить позволение визиря может лишь человек, являющийся глазами и ушами султана, — презрительно осмот-рел его хан. — А тебе должно быть известно, как я поступаю с людьми, которых приставляет ко мне султан.

— Потому и предстаю перед тобой, что не чувствую себя виновным, поскольку никогда не служил султану так, как ему этого хотелось бы.

— Значит, все-таки служишь, — уже более добродушно уточнил Ислам-Гирей; то, что тайный посол не стал отрицать своей службы султану, как-то сразу расположило к нему. — Почему же решил теперь служить мне? Только правду, правду. Здесь, у этих фонтанов, она рождается значительно легче, чем на кольях палача.

— Потому что в вашем лице, всемогущественнейший, султан видит своего врага. А я, как и многие другие греки, могу видеть в вас друга поверженной Византии.

— Ты… желаешь видеть во мне друга?!

— Я хотел сказать — друга Византии, друга Греции, — невозмутимо уточнит Костас. — Обо мне, грешном, речь не идет. Свое место в этом мире я знаю, оно предопределено звездами.

Ислам-Гирей взглянул на Карадаг-бея. Тот стоял в привычной для него позе, держась одной рукой за саблю, а другой — за рукоять кинжала, и, благодушно улыбаясь, смотрел на повелителя.

«А ведь он уверен, что останусь довольным сообщением, — подумал хан. — Этот внебрачный сын ишака гордится тайным послом так же откровенно, как и презирает всех моих явных послов».

— Так что ты собирался сообщить мне? — поморщился хан, садясь в кресло спиной к тайному послу. — Говори коротко и только самое важное. В этом твое спасение.

— Ваш самый опасный соперник Калган-Гирей просит хана Буджацкой орды дать ему воинов для похода на Бахчисарай.

— Этот степной шакал собирается идти против меня войной?! — воинственно оскалился хан.

— И даже решился на это.

— Но ни одного всадника он не получит. Правитель Буджацкой орды не решится открыто выступить против меня.

— Правитель не решится, однако двое его мурз согласны вступить в переговоры с Калган-Гиреем и с перекопским мурзой Тугай-беем. Они хотят захватить власть в орде, объединив свои силы, Калган-Гирея и перекопского мурзы.

— Зачем? — нервно прервал его хан.

— Объединив воинские силы и территории Буджацкой орды и Перекопа, они попытаются создать новое государство, против которого, как им кажется, Бахчисарай не устоит.

Ислам-Гирей промолчал. «Они готовы на все, лишь бы добраться до бахчисарайского престола, — мрачно подумал он. — Сколько мурз — столько и властолюбцев. Истреблять их нужно, всех до единого истреблять. Чтобы на их место… назначить новых», — ухмыльнулся он убийственной мысли, обойтись без которой было просто невозможно.

— Этот сговор, если только он действительно произойдет, меня не страшит. Что еще?

— Через неделю Калган-Гирей намерен отправиться в Стамбул. Искандер-паша, наместник султана в Измаиле, обещал похлопотать перед правителем Высокой Порты об аудиенции.

— Султан, конечно же, примет его. Он готов принять хоть дьявола, только бы в Бахчисарае оказался преданный ему человек [25].

— А еще важный тайный посол в Аккермане сообщает…

— Кто-кто сообщает?! — не дал договорить Ислам-Гирей, только теперь оглядываясь на Костаса.

И вот тогда грек впервые замялся и, отшатнувшись, в свою очередь оглянулся на Карадаг-бея: «Неужели хану неведомо, что в Аккермане существует еще и важный тайный посол?»

— Он не оговорился, всемогущественнейший, — приблизился Карадаг-бей к венецианскому креслу. — Там есть еще и важный тайный посол. Костас всего лишь тайный посол и его гонец. Тот человек очень близок к шатру повелителя Буджацкой орды. Я слишком ценю его, поэтому никогда не называю по имени. А кроме как в вашем присутствии, вообще не упоминаю о нем.

— Не называешь его имени даже мне? — осклабился хан.

— Вынужден, всемогущественнейший. Кроны деревьев, под которыми стоим, тоже имеют уши.

— Когда-нибудь я соберу всех твоих тайных, важных и прочих послов и велю казнить на площади. Вместе с тобой.

— Не смею усомниться в этом.