— Доктор, пожалуйста! — прошептал он обречённо.

— Хорошо, — ответила, вздохнув, — но я вас предупредила.

Чистить и восстанавливать кисть пришлось долго. Боюсь, ему всю жизнь придётся носить перчатку, дабы не смущать дам.

Умыв руки и отдав Ефимке фартук на чистку решила размяться на веранде. Вид с бельэтажа открылся на удивление пасторальный, если не считать небольшую странность. В нескольких деревенских огородах копались мужчины в поношенной, но довольно чистой французской форме.

— Что это у вас мужики во вражеской форме ходят, неужели настолько ладная? — спросила у невысокой женщины, что призвана была помочь с уборкой в доме.

— Дык они в своём ходють. Другого же нема у них то.

— Это что, пленные французы?

— Ну да. Бабоньки, кто без мужиков осталися, просили коменданту, чтобы смирных отдал. По огороду, да по дому делов невпроворот. А бобылихам то и помощь и утеш… ну помощь разна всяка… — закончила она смущаясь.

5 октября 1812 года

Прошедшие дни были на удивление спокойны, если не считать прапорщика, которого истязала жесточайшая горячка. Мы испробовали уже все имеющиеся у нас настои и травы, но пациент по большей части находился в забытье.

От безысходности, переговорив ещё раз с «провидцем», даже пробовала кормить его заплесневелым хлебом. Увидев подобный «эксперимент», один из членов инвалидной команды предложил старинный рецепт своей семьи — смесь из лука, чеснока, вина и говяжьих потрохов. Я же была согласна попробовать и это, ибо к прапорщику уже предлагали вызвать батюшку, чтобы мог соборовать его, если ещё хоть раз ненадолго придёт в себя.

Настроение немного подняло письмо от Марии, наконец нашедшее меня. С началом войны я старалась писать «бабушке» хоть раз в неделю, если выдавалась такая возможность. Отправляли их обычно вместе с почтой из штаба. Впрочем, на ответные я не рассчитывала. Но в последнем письме, которое Павел увёз с собой, отправляясь к главнокомандующему, написала родне, что приставлена к развозному госпиталю в Калуге.

Туда-то неожиданно и пришёл ответ. Естественно, по словам Марии, Екатерина Петровна была недовольна моим своеволием. Даже журила Павла. Но более всего была счастлива тем, что мы живы и невредимы. Известие о гибели старшего сына на какое-то время лишило её сил. Но они ежедневно поминали нас в своих молитвах. «Тётушка» спрашивала, что интересного рядом со мной происходит. Ну, а «бабушка», в конце письма, собственно рукой приписала жениху, чтоб пуще хранил меня и не давал творить глупости.

Павла подобный post scriptum[82] только позабавил. Но ехидничать «провидец» не стал. Со времени приезда он был чем-то недоволен и молчалив.

— Mon cher, что-то так гложет тебя, что даже наши инвалиды тревожатся, — решилась всё же расспросить его за вечерним чаем, сидя на веранде. — Это из-за «золотого» обоза?

— Ты преувеличиваешь, mon ange. Со мной всё в порядке.

— Скорее преуменьшаю. Ты сам не свой с момента приезда из ставки.

— Нет. Не из-за обоза, тут другое. В известной мне истории светлейшего также пытались сместить. Но всего объёма этой подставы я не осознавал. В том числе количество вовлечённых в это людей различных рангов.

— Сам государь не жаловал его, но назначил. Куда уж выше?

— Ты права, ma chère. И я удивлён таким его поступком, особенно узнав кое-какие части этой подоплёки.

— Что-же так тебя возмутило?

— Я уже был в штабе, когда с предложением о мире к главнокомандующему приезжал генерал Лористон[83].

— Помню, и должен был получить отказ. Ты разве хотел бы подобного мира?

— Нет, конечно. Подпиши Бонапарт мирный договор в Москве, и его бы считали победителем. Даже притом, что он уже потерял большую часть своей армии.

— И что же так тебя разозлило, mon cher?

— Ни что… а кто! Вильсон, зараза! Оказывается, один из влиятельнейших врагов Кутузова, сидит прямиком в его штабе. Правая рука английского посла в Петербурге, лорда Каткэрта, плетёт интриги и поддерживает Беннигсена.

— Вильсон?

— Ну да, английский комиссар при русской армии, сэр Роберт Вильсон[84]… генерал. Эта тварь ежедневно строчит доносы и Александру, и своему начальству. Но это-то не удивительно. Возмущает другое. Он позволяет себе выговаривать светлейшему своё неудовольствие. Требовал присутствовать при разговоре с французом. Ну как же, даже возможность переговоров — это такой удар по привилегии Англии, заставлять других таскать для них каштаны из огня. Они же кроме своей блокады ни о чём больше думать не могут. А двое его прихлебателей — принц Ольденбургский и герцог Вюртембергский во всём его поддерживают. Эти иностранцы нагло вмешиваются не в своё дело. Мир или война у России с Францией — не их дело. А этот британский выскочка, ведёт себя как хозяин в ставке. Ещё и смеет высказывать главнокомандующему своё неудовольствие.