стал портить семье настроение. А снег оставался на месте, не таял, давая земле отдых и надежду.

Уолтер добрался до ручья. Воды было дюймов восемнадцать, вдоль берегов ее покрывала ледяная корка, а ближе к середине темный ручей журчал на фоне светлого льда. В ширину воды было, наверное, футов шесть или семь. Три года назад ручей был три фута в глубину и двенадцать в ширину (хотя это в феврале) и не пересыхал все лето, а в год, когда родилась Лиллиан, вода тянулась от одного берега до другого. В нем можно было плавать, хотя Уолтер не осмелился. Ну, в тот год на юге происходили большие наводнения, и что в итоге лучше? В тот год опять казалось, что он получит хорошую цену, но нет, вышло так же, как всегда. Что-то, размышлял он, возможно глупость, мешало ему понять жизнь, которую он вел.

Впервые Фрэнк услышал слово «коммунист» в день похорон Опы, когда Элоиза приехала из Чикаго домой. Бабушка Мэри и мама стояли на кухне, и он услышал, как бабушка говорит маме:

– Элоиза не коммунистка, это все ее парень.

Фрэнк подошел к тарелке с сэндвичами и взял еще один. Конечно, он сожалел о смерти Опы, ну, в каком-то смысле. Они с Джоуи и Лиллиан успели попрощаться с ним всего четыре дня назад. Мама разрешила мальчикам не ходить в школу, одела их в отглаженные рубашки и брюки, а потом они с папой отвезли их в дом Опы и Омы, где в гостиной стояла кровать. На ней лежал Опа, до подбородка укрытый одеялом, хотя было жарко. Голова Опы выглядела крошечной, глаза были закрыты. Фрэнк едва слышал, как он дышит. Мама подвела их к кровати по одному и велела им взять Опу за руку и сказать: «Прощай, Опа, да пребудет с тобой Господь. Я тебя люблю», – а потом поцеловать его в щеку. Щека была морщинистая и сухая, словно осенний лист. Мама сказала, Опа жив, и Фрэнк решил, что это, наверное, правда, но в то же время он понимал, что этой жизни очень мало и она вот-вот готова оборваться.

Фрэнк ловко умел подслушивать (хотя сам он называл это просто «обращать внимание»), поэтому из отдельных разговоров взрослых много чего узнал об Опе. Тот родился в тысяча восемьсот сороковом, еще до образования штата Айова, прибыл в Америку на крошечном корабле, где даже не было окон, в которые он мог бы выглянуть, сразу после Гражданской войны познакомился с Омой в Кливленде, Огайо, где, судя по всему, все говорили по-немецки, совсем как в Германии. А потом они перебрались в Айову.

Теперь бабушка Мэри сказала маме:

– Что ж, Опа всегда говорил, что лучше уж коммунист, чем агроном. Но он говорил это только по-немецки.

– В те времена коммунисты были другими.

Возможно, Фрэнк и развесил уши, но он стоял с невинным видом у стола, взяв себе два сэндвича с ветчиной и яичный салат, который очень любил. Он протянул руку за улиткой.

Если верить Опе, в Айове он пахал поля ложкой, ползая на коленях, хотя Ома всегда стучала его по колену, когда он это говорил, и восклицала:

– У тебя были Тата и Моска, лучшие бельгийские тяжеловозы в округе!

– Ja, ну, они смотрели на меня и ржали, пока я отлично справлялся со своей ложкой!

И все смеялись над этим. Опа начал с шестидесяти акров («Так много! В Германии ни один простой человек, вроде вашего Опы, не мог бы иметь шестьдесят акров! У большинства было шесть на четыре фута»). Со временем Опа увеличил свои владения до восьмидесяти акров и всегда говорил, что доволен этим. Кажется, дядя Рольф обрабатывал их для него уже лет десять. В какие-то годы он засаживал их травой на сено, а в какие-то – овсом.

Фрэнк увидел, что бабушка Мэри снова заплакала, и вынес тарелку из комнаты.

– Я всегда так радовалась, что он мой отец. Всегда.

А мама сказала:

– Мы все были этому рады, – и обняла бабушку Мэри.

Элоиза сидела на диване. С одной стороны от нее была Лиллиан, с другой Джоуи. Она играла с ними в «камень-ножницы-бумага», и Лиллиан смеялась. Все трое стукнули кулаками по колену Элоизы и назвали свои ставки. Джоуи раскрыл кулак, Элоиза тоже, а Лиллиан растопырила указательный и большой пальцы и притворилась, что режет их «бумагу». Фрэнк поставил тарелку и спросил:

– Можно я сыграю?

– Конечно, – ответила Элоиза.

Джоуи нахмурился, а Лиллиан сказала:

– Фрэнки дерется.

– Правда? – спросила Элоиза.

– Если у него выпадает камень, а у тебя ножницы, Фрэнки говорит, что может ударить тебя по руке, – объяснил Джоуи.

Элоиза посмотрела на него.

– Это правда?

– Я не больно бью.

– Больно, – упрямо сказала Лиллиан.

Лиллиан было четыре с половиной года, но, как считал Фрэнки, она говорила, как будто ей уже шесть или семь.

– В этот раз не буду, – сказал он. – На сегодня отменю это правило.

– О’кей, – согласилась Элоиза.

Сыграли четыре раунда. Фрэнк выиграл один раунд с бумагой, Джоуи – один с камнем, а Элоиза – два, с ножницами и камнем. Лиллиан зевнула и прислонилась к Элоизе, и та обняла девочку. Джоуи взял Элоизу за запястье и посмотрел на ее часы.

– Уже девять пятнадцать, – сказал он.

– Поздно, – сказала Элоиза.

– Ну так иди спать, – велел Фрэнк. Самому ему не терпелось узнать, что