В поздние годы весь Бергхоф закрыли для посторонних, и туда можно было попасть только по специальному разрешению. Внутри ограды, примерно в двух с половиной километрах от дома, построили маленький чайный домик. Это был круглый павильон с толстыми стенами, единственную комнату которого согревал большой открытый камин. Там, у огня, Гитлер часто засыпал после почти ежедневной прогулки до павильона; тогда тихое журчание разговора стихало, мы ждали, пока он проснется, и потом возвращались все вместе в Бергхоф.

Эта ежедневная прогулка была не слишком интересна для всех, кроме волкодава Гитлера и терьера Евы, для которых она была главным событием дня. После обеда обычно показывали фильм, разговоры у камина затягивались далеко за полночь. Мы говорили обо всем, что только приходило на ум, но обычно в первую очередь об искусстве, театре и архитектуре. Сам Гитлер часто готов был часами рассуждать об астрологии, астрономии и вообще на любую тему от ледникового периода до открытия урана – да так подробно, что порой очень трудно было подавить зевоту.

Он обладал феноменальной памятью. Он помнил не только все исторические даты, но и названия и тоннаж кораблей всех флотов мира. Он знал наизусть «Немецкий военно-морской календарь» и частенько сажал в калошу своих морских офицеров вопросами, на которые они либо не могли ответить, либо отвечали неправильно. Едва ли в мире существовал автомобиль, чье название, модель, количество цилиндров, вес и бог знает что еще он не мог бы верно назвать, и, когда кто-то ставил его слова под сомнение, он охотно заключал пари – и чаще всего выигрывал!

Беседы о гуманитарных науках мало интересовали его. Технические предметы, с другой стороны, его завораживали; не знаю, сколько раз я слушал, как он разглагольствует о теории и практике строительства мостов. Особенно его впечатляли американские мосты, и он собирал все фотографии и книги по этому предмету, какие только попадали ему в руки. Позднее он хотел построить мост в Гамбурге, который бы превзошел американские мосты по размеру и всем остальным качествам и которому он хотел дать гордое имя «Врата мира».

Конструкция и детали гигантского публичного зала, способного вмещать триста тысяч людей, были еще одним предметом, о котором он мог разговаривать часами.

И хотя я изо всех сил старался казаться заинтересованным и одобрительно кивал головой через регулярные интервалы, должен признаться, что единственное, что я запомнил об этом колоссальном здании, это то, что его предполагалось построить в Берлине.

Однажды, довольно давно, когда мы разговаривали о ядерном делении, я сказал Гитлеру:

– Я читал, что американцы много лет проводят эксперименты в этой области. А мы занимаемся чем-то подобным?

– Разумеется! – ответил он. – Но эти эксперименты – величайшая опасность, которой подвергается человечество. Только подумайте, если какой-нибудь чертов профакс (так он называл профессоров, занимающихся наукой) сделает бомбу, он, наверно, весь мир разнесет в щепки! Во всяком случае, пока что все это в теории. Слава богу, до практики мы еще не дошли!

И в те дни мы смеялись и думали, что это отличная шутка!

По вечерам, и летом и зимой, Гитлер любил, когда в очаге горит огонь. Он всегда садился как можно ближе и обожал помешивать угли кочергой и подбрасывать свежие поленья в ревущее пламя. На таких сборищах всегда подавали чай и кофе, так как даже те гости, кто был не прочь выпить, старались продемонстрировать, что в глубине души они трезвенники. Но Гитлер прекрасно знал о моих пристрастиях, и для меня всегда приносили капельку чего-нибудь «по моему вкусу», и отражение танцующих языков пламени мило поблескивало на моем бокале.

В этой уютной обстановке Гитлер любил отвлечься под музыку. Он владел огромной коллекцией граммофонных пластинок, и в громадном шкафу на каминной доске хранились сотни записей песен и хоров на всех диалектах немецкого языка, которые изготовлялись специально для него. Однако большинство из них никогда не звучали.

Больше всего он любил слушать отрывки из вагнеровских опер. За ними почти сразу шли симфонии Бетховена и музыка Рихарда Штрауса, а легкий жанр представляли «Летучая мышь» и «Веселая вдова». Во время непринужденной беседы под музыку Борман, которого он прозвал хозяином архивов, доказывал свой музыкальный вкус тем, что ставил пластинки.

Величественная музыка «Тристана» и «Мейстерзингера» неизбежно уносила Гитлера в старые венские дни.

– Я экономил каждый грош, чтобы купить билет на галерку в Императорской опере, – рассказывал он нам, глядя вдаль на пляшущее пламя. – А гала-конце рты! Какое великолепное зрелище, какая пышность и блеск, когда прибывали члены императорской фамилии, когда эрцгерцоги в блестящих золотом мундирах и высокородные дамы, украшенные сверкающими диадемами, выходили из экипажей!

Гитлер получал большое удовольствие, постоянно прокручивая свои любимые музыкальные произведения, но этого удовольствия я с ним не мог разделить. Я остро чувствовал, что, если бы время от времени в программу вносили мелкие изменения, они могли бы решительно улучшить ситуацию! Моя дочь Генриетта фон Ширах как будто бы разделяла мое мнение, так как однажды, гостя в Оберзальцберге, она принесла пластинки с записью «Патетической симфонии» Чайковского. Но Гитлер довольно бесцеремонно велел их убрать. Очевидно, Чайковскому не стоило и мечтать о том, чтобы занять место рядом со священной троицей Вагнер – Штраус – Легар!

В другой раз Гитлер пришел чуть ли не в ужас, когда моя жена стала играть ему Стравинского и Прокофьева. А об одной классической симфонии, написанной Стравинским, отозвался так: «Даже слепая курица может когда-нибудь найти зерно!»

Еще он обожал медицинские дискуссии между врачами и с поистине изумительным терпением не просто слушал их, но и непрестанно засыпал участников вопросами на темы, которые на самом деле никаким боком его не касались. Что до меня, то меня одолевала уверенность, что я заразился по крайней мере одной, если не всеми сразу, болезнью из тех, чьи симптомы столь ясно и подробно описывали в этих беседах! После одной из таких дискуссий Гитлер влился в ряды восторженных сторонников «системы Цабеля» – диеты, изобретенной доктором Цабелем из Берхтесгадена.

Порой в разговоре возникали не слишком для него приятные темы, и я заметил, что женщины выказывали гораздо больше смелости внутри нашего тесного кружка, обращая внимание Гитлера на тот или иной недостаток, и таким образом решалось немало довольно деликатных вопросов. Однако порой Гитлеру это категорически не нравилось, и однажды подобный случай произошел с моей дочерью.

Генриетта недавно вернулась из Голландии и описывала свои впечатления от Амстердама. Рассказывая о том, как из окна гостиницы она смотрела, как евреек угоняют в Германию, она употребила слово «жестоко». Гитлер грубо ее прервал, и в нашем кругу воцарилось ледяное молчание.

Чуть позже Борман отвел меня в сторону и посоветовал сказать Шираху, чтобы он увез жену, так как Гитлер настолько рассердился, что даже мое вмешательство ни к чему не приведет. Таким образом, фон Ширахи уехали из Оберзальцберга, даже не попытавшись попрощаться!