как трусливые и подлые. Спасти семьи товарищей он не смог, но все равно его долг — остаться с ними до конца. Они были на удивление добры к нему: напоили водой из растопленного снега и обложили ожоги мокрой ветошью, от чего боль понемногу утихла. Два старших мальчика пытались разбить цепь наручников камнем — безуспешно, сталь даже не поцарапали. Заложников держали в одной из деревенских изб, по счастью, как следует протопленной.

Три десятка человек: шесть стариков, четыре бабы, две из них на сносях, остальные — детишки, от подростков до мелюзги. Все, кто мог держать винтовку, даже многие женщины, сражаются сейчас в лесах. Им покамест и невдомек, как Лекса их всех подвел.

И все же Лекса прекратил себя жалеть. Он виноват кругом, а эти ребята ничего дурного не сделали в жизни и помрут, ничего доброго от нее так и не увидев. Он может хотя бы немного их утешить.

— Здесь садитесь, малята. Красавица, станешь рыдать — не услышишь, чего расскажу. А ты пошто хнычешь? Большой уже, сколько годиков? Шесть? Вот и не плачь, солдат, тут и меньше тебя есть, а смотри, не плачут. Молодчина. Ну, слушайте. Жил-был один генерал, да важный такой, с самим царем дружбу водил. Дом у него был огромадный — в каждом углу слуг по пятьсот человек понапихано. Ел генерал пшеничный хлеб каждый день и вина шампанские пил с ананасом… ананас — это навроде сахара, пробовал сахар, малец? Во-от… И была у энтого генерала раскрасавица-дочка.

Лекса оглядел всхлипывающих слушателей, разбитыми губами улыбнулся им как мог ласково и продолжил:

— Росла генеральская дочка в роскоши, с серебра и золота ела, с одними царевнами да королевишнами водилась. И не знала она, что бывают на свете голод, бедность и неправда. От всякого горя и зла отец-генерал ее берег. Так бы и прожила до глубокой старости, ничего о нашей жизни не узнав. Но девушка была умной и храброй. Однажды она сбежала из золоченого дворца и своими глазами увидела, как простые люди живут.

Дети слушали его, понемногу переставая плакать. Только самые маленькие еще всхлипывали.

— И вернулась девушка тогда к отцу, и спросила: отчего это у нас столы от еды ломятся, а другие голодают? Отчего у нас столько умных книжек, что в целую жизнь не прочесть, а крестьянские детки и читать не умеют? Отчего у нас слуг море, а рабочие сутками у станков стоят, не разгибаясь? Отвечал отец-генерал: это оттого, что мы их всех лучше, доченька. Нам с тобой на роду написано богачествовать, а тем — с хлеба на квас перебиваться. На то, мол, воля Бога, и супротив нее идти — грех. Потому как таков порядок.

— Новый порядок? — спросила старшая девочка.

— Тогда был старый порядок еще… Но да, новый — он как старый, только хлеба меньше… Выслушала девушка своего отца и ушла восвояси. Сняла с себя камни драгоценные, и платье бархатное, и туфельки с золотыми каблучками. Косу девичью под корень обрезала. Надела сапоги и шинель солдатскую, взяла винтовку да ушла воевать за общее дело народа. Чтоб одним не обжираться, покамест другие голодают, а всем всего выходило по справедливости. Много сражалась храбрая девушка, а проклятущий старый-новый порядок все никак не падет. Но скоро уже этот день. И если где бедные обиду от богатых терпят, придет генеральская дочка и все разрешит по правде. Она придет обязательно, вот увидите… Тихо!

Нет, ему не послышалось! Далеко, со стороны леса, ударил пулемет. «Льюис»!

Лекса, скривившись от боли, принялся разминать скованные за спиной руки.

— Так, отряд, слушай мою команду! — сказал он бодро, одновременно прикидывая вес скамьи, на которой сидел. — Когда сюда войдут, чтоб между мной и ими никто не вставал. Жмитесь по углам. Как только повалю их, бегите! Да не гурьбой — россыпью. Ты, ты, ты, вы трое, — Лекса кивнул на взрослых и детей постарше, — в лес. Остальные по деревне, да прячьтесь кто куда. Малята чьи? Ясно. Не, тетя, с тремя на руках тебе не убечь. Возьмешь меньшого, а ты и ты — этого и того.

«Льюис» бил все ближе, ему отвечали другие два пулемета. Лающие команды, пальба, вопль раненого… Разрыв гранаты.

Лязгнул засов. Дверь распахнулась, вошли давешний капитан и двое солдат.

— Всех, — скомандовал капитан.

Солдаты начали было поднимать винтовки, потом переглянулись. Зарыдал ребенок, за ним другой.

— Жалко вам их, да? — прошипел капитан. — А своих родных не жалко? Думаете, красные ваших пожалеют, ежели тут победят? А они победят, коли мы слова свои делом не подтвердим. Они знали о заложниках — и все равно наступают! На них эта кровь, не на нас! Цельсь!

Солдаты неуверенно начали целиться. Лекса сжал скамейку скованными руками, вскочил, резко крутанулся и запустил ее в направлении противника. Солдаты рухнули, а капитан увернулся, остался на ногах и выхватил наган.

Лекса прыгнул, не думая. Пуля прошла насквозь через его грудь, но броска не остановила. Лекса с размаху впечатал капитана в стену и придавил своим здоровенным телом.

Пока беляки сбрасывали с себя скамью, пока подымались сами и подняли капитана — изба успела опустеть.

В спешке его позабыли добить. Он так и остался на полу, хрипя и исходя юшкой, соскальзывая в теплую мягкую темноту. Когда Аглая вошла, он сперва принял ее за предсмертный морок, но нет — для видения она была слишком уж чумаза. Аглая опустилась на пол, положила его голову себе на колени. Он уже ничего не мог сказать, она все сказала сама:

— Ты спас их. Я горжусь тобой, Алексей.

Провела тонкими пальцами по его обгорелому лицу и добавила очень тихо, но он услышал:

— Люблю тебя. Тебя одного.

Умер он, улыбаясь.

* * *

Предателя Яшку привязали к дереву возле тропы. Аглая сказала так, чтоб слышал и он, и все: любой, кто захочет, может его освободить, и никакого взыскания за это не выйдет.

Яшка смотрел, как они прошли по тропе — партизаны из отряда, старики, бабы и дети, спасенные ротным. Не оглянулся никто.

Не дело, конечно, приучать волков поедать людей живьем. Но с предателями иначе нельзя.

Глава 20

Комиссар Объединенной народной армии Александра Гинзбург

Февраль 1920 года.

Время ли воевать, когда на всех нас надвигается общий враг — голод? Голод не посмотрит, за красных ты или за белых, за коммуну ты готов умереть или за Новый порядок, солдат ты, старик, женщина или ребенок. Если мы