Нормандия стала земельным присоединением нового типа. Если после присоединения к домену графств Артуа, Амьен и Вермандуа нее местные вассалы сохранили за собой свои фьефы, то Нормандия, напротив, претерпела многочисленные земельные конфискации. О размахе этих конфискаций свидетельствуют горестные жалобы, поданные потомками тех, кто потерял там свои фьефы, в ответ на опросы, проведенные по приказу Людовика IX в 1247 году. Конечно, Филипп Август помиловал некоторых из тех, кто какое-то время оставался верен своему герцогу, но те, кто раскаялся слишком поздно, были навсегда лишены своих фьефов. Король произвел важное перераспределение фьефов — более, впрочем, в долине Сены и прибрежных областях (особенно на Котантене и на севере земли Ог), нежели во внутренних лесных районах или в пределах Перша. Нормандская аристократия была обезглавлена, ибо многие бароны, вынужденные выбирать между верностью Иоанну Безземельному и покорностью Филиппу Августу, предпочли своего прежнего герцога. Несколько семейств ловко и умело маневрировали. Например, старший из Аркуров остался во Франции, а младший переправился в Англию. Однако многие линьяжи, из которых далеко не все были средними, признали власть Филиппа Августа и благодаря этому сохранили за собой свои нормандские фьефы. Пример тому — род Танкарвилей или семейство Курси, чьи земли в Англии отошли к графу Арунделу[172].

Однако самое важное новшество было следующим: ассимиляция остановилась на полпути, и Нормандия послужила образцом для дальнейших присоединений, увеличивших домен. В то время как королевские прево обосновались в Артуа и Вексене, Нормандия сохранила свое внутреннее административное деление на виконтства и бэли (bayles), и также два ежегодных собрания — судебных и финансовых (Великой Шахматной доски), председательствовать на которых король доверил Герену и Готье в 1207 году, а затем Герену и Руа в 1218 году. Но король назначал туда лишь французских бальи. Полностью сохранив в Нормандии ее финансовые обычаи, король поместил в свою казну то, что осталось после необходимых расходов на функционирование местной администрации. Таким образом, самое существенное было сохранено. Присоединив к своему домену земли в долине Луары, король также оставил там их сенешальства.

Несмотря на великую осмотрительность королевской администрации, несмотря на существование в Нормандии настоящей профранцузской партии и центров пропаганды, несмотря на учреждение в Руане и Кане новой влиятельной и богатой олигархии, там всё равно не обходилось без протестов и попыток сопротивления нововведениям. Действительно, нормандцы сильно страдали от нарушения экономических связей с Англией, и новая власть пожаловала им несколько охранных грамот для ведения торговли с королевством, расположенным за Ла-Маншем[173].

Вместе с Нормандией Капетинги получили широкий выход к морю. Филипп Август считал себя удовлетворенным. Теперь он потерял интерес к прибрежным землям Пикардии. Правда, несколько позднее, в северной части Пикардии, он укрепил Булонь, конфискованную у местного графа, но и то лишь потому, что из этого порта, в соответствии с его планами, было легче совершить военную высадку в Англии. После завоевания половины континентального побережья Ла-Манша и таких превосходных портов, как Руан и Дьепп, Филипп Август отказался от присоединения каких-либо портов вспомогательного значения. Так, он уступил Жуэлю, знатному бретонцу, замок Гарблик, доминировавший над широкой акваторией возле северного побережья Бретани. Незадолго до этого небольшое королевское войско под предводительством графа де Сен-Поля и Жуэля захватило Гарблик у его давних владельцев, державших английскую сторону[174]. Когда Филипп II снова задумался о завоевании Ла-Рошели, он обратился к Савари де Молеону, знаменитому рыцарю и пирату, столь же опытному в сухопутных набегах, как и в стремительных, внезапных атаках на вражеские суда. Желая надежно обеспечить его верность, король пообещал уступить ему в случае успеха порты Ла-Рошели и Коньяка.

Невозможно сразу стать морским властелином. Не имея флота, Филипп был вынужден прибегать к услугам пиратов, которые умели организовать как морские рейды, так и защиту побережья. Королевская власть быстро поняла, что нуждается в моряках. В ходе первых лет завоевания Нормандии она ничего не сделала для того, чтобы привлечь их на службу, и позволила Англии обойти себя в этом отношении. Однако после 1206 года Филипп даровал прощение жителям Дьеппа, которые помогали Иоанну Безземельному, и предоставил широкую автономию сеньорам прибрежных земель[175].

Завоевание Нормандии свидетельствует также о коренных сдвигах в характере той войны, к которой привыкло феодальное общество, и о больших изменениях в рыцарском мировоззрении. Филипп II не посмел сослаться на феодальный обычай, когда напал на земли Ричарда Львиное Сердце в 1194 году. Вместо этого он представил Ричарда как узурпатора, ибо он, Филипп, стал предъявлять свои права на корону Англии после того, как вступил в брак с Ингеборгой Датской. Возмущенный тем, что французский сюзерен стремится захватить его фьефы вместо того, чтобы обеспечить им должную защиту, Ричард стал протестовать еще больше, когда узнал, что Филипп начал агрессию, не дожидаясь окончания сорокадневной отсрочки мосле его возвращения из Святой Земли, — отсрочки, которую он сам ему обещал.

Когда король Франции, пренебрегая феодальным обычаем, подорвал основы межличностных отношений и обесценил смысл вассальной присяги, в чем могли рыцари снова найти идейные основы своего существования? Конечно, среди них существовали группы видных бойцов, которые постоянно участвовали в турнирах, чтобы стяжать славу и богатство, но при этом были мало расположены сражаться на настоящей войне. Другие же, напротив, ценили рыцарскую честь не только на словах и соблюдали свою вассальную клятву, чего бы это ни стоило. Некоторые даже приходили к подлинному представлению О человеческом достоинстве, которое запрещало повиноваться своему сеньору, если тот велел исполнить злое дело. Ведь поговаривали же, что Иоанн Безземельный не смог найти ни одного вассала, который согласился бы убить его племянника Артура. В этом случае, и только лишь в этом, не являлся ли отказ слепо следовать присяге единственным средством для того, чтобы сохранить верность истинным рыцарским идеалам?