— Какая Марина, Чекалин?

С отвращением чувствуя, что меня снова начинает трясти, я уложил руки на стол и с ожесточением заговорил:

— В квартире Марины, бывшей сотрудницы статистического, которую вы вчера прирезали за минуту до того, я вошел. Хватит играть со мной в подкидного, Молчанов! — кровь отхлынула от моего лица. — Скоты, она же на сносях была!.. Тебе я нужен?! Почему же ты других режешь?!

Он долго смотрел на меня, и со стороны, не зная Молчанова, могло показаться, что он пытается что-то сообразить или вспоминает номер телефона срочной психиатрической помощи. Чтобы картина не выглядела однобоко и неубедительно, он добавил следующий набор действий: откинулся на спинку кресла, снова вернулся, провел рукой по лбу и только потом покачал головой:

— Ты был в квартире Зигмунтович и видел ее мертвой?

В меня вселился бес. Я рассмеялся:

— Нехорошо! Нехорошо, Молчанов! Разве можно юриста за идиота выставлять!

Он поморщился и потряс кистями, как если бы играл на пианино.

— Черт возьми! Я на самом деле ничего об этом не знаю! — повысил он голос. — Тебе не пришло в голову, что после Менялова мне что-то скрывать от тебя как бы глупо?

На меня вылили ведро воды. Меня не нужно выставлять за идиота, потому что я и есть тот идиот. Побывав в квартире Маринки, я там натоптал, позвонил в «Скорую», оставил свой почерк и как минимум двадцати ее соседям предложил принять участие в конкурсе на составление фоторобота на приз начальника МУРа.

— Но она мертва… — хрипло проговорил я, не догадываясь, что выгляжу глупо.

— Наследил? — тревожно полюбопытствовал Молчанов.

Мне не хочется говорить то, о чем я только что подумал. А Молчанов поднял брови и покачал головой.

— Что за время… — прошептал он и вздохнул. — В жестокие времена живем, Герман. Но вы тоже хороши. Кстати, почему вы оказались в той квартире?

Если бы он не задал этот вопрос, я бы восхитился его предыдущей реакцией. Но он был встревожен не менее меня. Действительно, что я делал в той квартире?

— Я раскопал бумаги, которые были переданы ей на хранение. Сегодня пытался найти через… — язык уже собрался плести чушь дальше, но на имени «Кристина» я ударил по тормозам. — Через статотдел. Ничего не вышло.

Молчанов тут же подтянул к себе малахитовый прибор с откидным календарем, выдернул из него ручку и занес ее над одним из листиков.

— Номер документа, дата?

— Я не помню… Молчанов, какой номер, какая дата, когда я вам говорю об убитой женщине?!

— В Москве ежедневно происходит семнадцать убийств. Треть жертв — женщины. Если я буду реагировать на смерть каждой, меня надолго не хватит. Но вы не можете не помнить содержания документа, верно? — и он потряс пером.

— Я могу не помнить номера документа, — упрямо пробормотал я, глядя ему прямо в глаза.

— Ладно, я спрошу в статотделе, — и он невозмутимо воткнул ручку на место и взялся за телефон. — Они же искали. Значит, помнят.

Через минуту кто-то, я понял, что это была Виктория Марковна, сообщил ему, что Чекалин приходил и искал утратившие силу договора из отдела рекламы дочернего предприятия СОС в Питере «СОС-медиум».

Если бы я сказал ему это сразу, он вряд ли бы выдохнул с таким облегчением.

— Герман, я желаю вам только добра. Перестаньте резать свою жизнь на части. Я не помню, спрашивал ли вас о том, чего вам не хватает?

— Спрашивал, — я ответил машинально, потому что мозг мой кипел. Если бы Молчанов имел отношение к убийству Маринки, то ему представился бы еще один шанс доказать, что он всесилен. И что мне дешевле выйдет поджать хвост. В его ситуации трупом больше, трупом меньше… Все равно никто ничего не докажет, а заикнись я где, что людей убивают, дабы я не нарушал свои служебные обязанности, меня тут же примут за сумасшедшего. Лично я, приди ко мне на прием такой фрик, принял бы сразу и безоговорочно. Примут и тут же направят в институт психиатрии имени Сербского для выяснения моей адекватности. Поскольку выяснится, что здоров, меня преспокойно этапируют куда-нибудь в Мордовию, где и двигает идеи СОС мой начальник. Разница лишь в том, что он скоро вернется, а я не вернусь уже никогда.

— Так я еще раз спрошу. Быть может, денег платят маловато? Ну, давай, решим вопрос. Я формально делегирую тебе часть обязанностей и сообщу об этом Старостину. Тебе добавят. Я человек, я пойму. У меня у самого родители старые, их поддерживать нужно. Ребенок опять же болеет… Если разобраться, то добавлять нужно мне, а не тебе. Но я люблю тебя, Герман, ты тот малый, с каким можно делать большие дела. Плохо лишь то, что из-за твоих дурных привычек, — он полез в стол и вытащил какую-то кипу бумаг, я не видел какую, я смотрел ему в глаза, — приходится вечно натягивать твои поводья. Вот, смотри…

И он, словно в голодный год делясь хлебом, доверительно склонился ко мне и выложил на стол… конечно, фотографии. Сердце мое взвыло, потому что на них я ожидал увидеть себя, стоящего над телом Маринки. Свой оскал, трактовать который можно как ненависть к ней, да мало ли чего мог поймать объектив, когда меня накрыл амок!

Однако когда я разглядел, идентифицировал время и факты на этих фото, в глазах моих поплыли темные круги. Я посмотрел на Молчанова — лицо его от этих кругов казалось разукрашенным, как у шахтера…

Когда я доверчиво склонялся к голове начальника СБ, я ожидал увидеть вещи страшные, но мне и в голову не приходило, что от них земля уйдет у меня из-под ног…

— Признаюсь, Герман, я уже не знаю, как тебя оберегать. Ты ходишь по темной дороге, беззащитный, с одним портфелем… В Москве семнадцать убийств за сутки… Ну, плюс-минус одно-два. В столице девять миллионов плюс приезжие, кто же заметит в такой суете исчезновение одного? — он поморщился. — Кажется, это я тоже уже говорил. Но что еще мне сделать, чтобы мы наконец-то стали добрыми приятелями? На дружбу я уж и не рассчитываю…

Вчера он говорил, что меня ненавидит, и если бы не настойчивость Старостина, меня бы в СОС не было. Сегодня он уверяет в своих симпатиях, и из этого следует, что он прав. Молчанов действительно не знает, что со мной делать. Кажется, он исчерпал все средства. Остается только разящий меч, но слишком уж много на меня потрачено, чтобы прирезать, как Менялова, слишком много…

— Что нам делать с этими фотографиями? Поверь, я не могу сжечь их и карту памяти, не могу переодеться ламой и уйти в Тибет. Я должен работать здесь, для компании. Тем же должен заниматься и ты. Как ты думаешь, эти фотографии образумят тебя, или… Или, черт возьми, прости, что говорю об этом, после того, как говорил о дружбе, но — или тебя придется вразумить другим способом?

Кофе тут совершенно ни при чем. Причина того, что кровь прилила к голове и сердце сейчас стучит, как поршень, — фотографии. Я ожидал всего. Наверное, многое я смог бы вынести. Мог бы и дальше ходить по темному лесу с одним лишь портфелем в руке. Пока есть здоровье, портфель не хуже ножа. Есть ум, что тоже важно. Да мало ли чем я могу отбиться от Молчановых и им подобных?