Вторая общая проблемная область капиталистических обществ связана с превращением способности мужчин и женщин к активной работе в трудовой процесс, плоды которого могут быть присвоены капиталистами. Любой труд требует определенной концентрации, самодисциплины, навыков обращения с разными инструментами производства и знания возможностей тех или иных необработанных материалов для их превращения в полезную продукцию. Однако в рамках производства товаров в условиях наемного труда бóльшая часть знаний и решений по поводу как технического, так и дисциплинарного аппарата не контролируется лицами, фактически осуществляющими трудовую деятельность. Привыкание наемных работников к капитализму было длительным (и не слишком радостным) историческим процессом, который приходилось возобновлять всякий раз, когда в ряды рабочей силы вливалось очередное поколение трудящихся. Приучение рабочей силы к целям капитализма – процесс, который я буду в целом называть термином «трудовой контроль» (labour control), – представляет собой очень запутанный предмет. Прежде всего этот процесс предполагает определенное сочетание репрессий, привычки, кооптации и кооперации, и все это должно быть организовано не только на непосредственном рабочем месте, но и в обществе в целом. Социальное приспособление рабочего к условиям капиталистического производства предполагает общественный контроль над физическими и умственными силами на очень широкой основе. Образование, профессиональная подготовка, убеждение, мобилизация определенных социальных настроений (трудовая этика, лояльность компании, национальная или локальная гордость) и психологических склонностей (поиск идентичности на основе труда, индивидуальная инициатива или социальная солидарность), – все это играет определенную роль и явно связано с формированием господствующих идеологий, культивируемых СМИ, религиозными и образовательными институтами, различными средствами государственного аппарата и утверждаемых простой артикуляцией собственного опыта теми, кто выполняет работу. И здесь понятие «способа регуляции» становится полезным для концептуализации того, каким образом в конкретном месте и конкретном времени решаются проблемы организации рабочей силы для целей капиталистического накопления.

В целом я разделяю точку зрения, что длительный послевоенный бум 1945–1973 годов был основан на определенном наборе практик контроля над трудом, совокупности технологий, потребительских привычек и конфигураций политико-экономической власти, и все это сочетание можно обоснованно назвать фордистско-кейнсианским. Слом этой системы начиная с 1973 года открыл период быстрых изменений, текучести и неопределенности. При этом совершенно неясно, можно ли считать новые системы производства и маркетинга, для которых характерны более гибкие процессы труда и более гибкие рынки, географическая мобильность и быстрые сдвиги в потребительских практиках, новым «режимом накопления». То же самое можно сказать и о возрождении предпринимательства и неоконсерватизма, которое шло одновременно с культурным поворотом к постмодернизму, – является ли все это новым способом трудового регулирования? Совершенно неясно. Всегда присутствует риск смешать нечто переходное и эфемерное с более фундаментальными трансформациями в политико-экономической жизни. Однако контрасты между нынешними политико-экономическими практиками и практиками периода послевоенного бума достаточно сильны, чтобы позволить выдвинуть гипотезу о смещении от фордизма к тому, что можно назвать «гибким» режимом накопления, красноречиво характеризующим недавнюю историю. И хотя в дальнейшем в дидактических целях я буду подчеркивать эти контрасты, в качестве общего вывода я все же вернусь к вопросу об оценке того, насколько фундаментальны эти изменения.

Символической датой рождения фордизма следует признать 1914 год, когда Генри Форд ввел восьмичасовой рабочий день с оплатой в пять долларов для рабочих, которые обслуживали автоматическую автосборочную линию, установленную им годом ранее на заводе в Дирборне, штат Мичиган. Однако процесс общего внедрения фордизма был гораздо сложнее, чем этот частный эпизод.

Во многих отношениях организационные и технологические инновации Форда были попросту расширением давно проявившихся тенденций. К примеру, корпоративная форма организации бизнеса была доведена до совершенства в железнодорожной сфере на протяжении XIX века и уже получила распространение в различных секторах промышленности, особенно после волны слияний и формирования трестов и картелей (только в 1898–1902 годах треть всех промышленных активов США пережила процесс слияний). Соответственно, Форд лишь рационализировал старые технологии и уже существующее глубокое разделение труда, хотя посредством конвейера, перемещающего объект приложения труда от одного неподвижного рабочего к другому, он достиг впечатляющих преимуществ в производительности. Наконец, в 1911 году были опубликованы «Принципы научного менеджмента» Фредерика Уинслоу Тейлора – оказавший большое влияние трактат, где описывалось, каким образом возможно радикально увеличить производительность труда, разбив каждый производственный процесс на компонентные движения и организовав фрагментированные рабочие задания в соответствии с жесткими стандартами, основанными на исследовании времени и движения. Но и за мыслью Тейлора стояла долгая традиция, восходящая к экспериментам Гилбрета[56] 1890-х годов и к еще более ранним авторам середины XIX века, таким как Юр[57] и Бэббидж[58], чьи труды находил весьма поучительными еще Маркс. Разделение управления, планирования, контроля и исполнения (и всех последствий этого в части иерархических социальных отношений и деквалификации внутри трудового процесса) также уже полным ходом шло во многих отраслях промышленности. Спецификой Форда (которая в конечном счете отделяет фордизм от тейлоризма) было его стратегическое ви́дение, его явное признание того, что массовое производство означало массовое потребление, новую систему воспроизводства рабочей силы, новую политику контроля над трудом и управления, новую эстетику и психологию, – короче говоря, новую разновидность рационализированного, модернистского и популистского демократического общества.

К такому же выводу пришел лидер итальянских коммунистов Антонио Грамши, томясь в застенках Муссолини два десятилетия спустя. Американизм и фордизм, отмечал он в своих «Тюремных тетрадях», возведенные в «величайшее из всех когда-либо имевших место коллективное усилие, с беспрецедентной скоростью и несравнимым в истории осознанием цели создают новый тип рабочего и новый тип человека». Новые методы труда «неотделимы от специфического способа существования и мышления, от особенного ощущения жизни». Вопросы сексуальности, семьи, форм морального принуждения, консюмеризма и действий государства, с точки зрения Грамши, переплетены со стремлением к формированию особенного типа рабочего, «пригодного к новому типу труда и производственного процесса». Но даже два десятилетия спустя после совершенного Фордом открытого гамбита Грамши утверждал, что «это формирование все еще находится на начальном этапе и потому (явно) идиллично». Почему же в таком случае фордизму потребовалось так много времени для созревания в качестве полномасштабного режима накопления?