Артиллерия осталась наиболее консервативным технически родом войск. Из новинок отмечу, 85мм пушки, дивизионную и противотанковую, а также 122мм гаубицу Д-30 — которые все же не смогли вытеснить из войск своих предшественников, выпущенных в огромном количестве — 76мм пушку Зис-3, 122мм гаубицу М-30. И конечно, зенитки — 23мм ЗУ-23, 57мм С-60, 100мм КС-19 — а вот они очень скоро превзошли числом прежние системы, калибров 37 и 85, поскольку сами штаты частей ПВО резко изменились в сторону увеличения. Также получила развитие реактивная артиллерия, «турбореактивные» снаряды улучшенной кучности, пускаемые из трубчатых направляющих, калибр от 140 до 320 мм, устанавливались на шасси грузовиков Газ-63, Зис-151. Не исчезло даже такое архаичное оружие, как бронепоезда — как основа для артиллерии большой и особой мощности (подобно 101й морской железнодорожной бригаде, отлично себя показавшей при обороне Ленинграда), и мобильное ПВО железнодорожных узлов (а это уже учет текущих реалий).

Был начат переход к организации «3-1-1-1», то есть в стрелковой дивизии три стрелковых полка, один танковый, один артиллерийский, один ПВО, в танковой дивизии соответственно, три танковых, один стрелковый, артиллерия и ПВО — в первую очередь на новый штат переводились именно танковые соединения, лучше умеющие эксплуатировать технику. Следует учесть: перевооружение проводилось, когда наша промышленность массово переходила на мирные рельсы! И например, ходовая часть танка Т-55 использовалась и для тягача АТ-Т, которых делалось даже больше, чем танков — и для артиллерии, и как база для инженерных машин, и в народном хозяйстве, где эти машины оказались очень востребованы при освоении северных районов. Потому в войсках можно было встретить и ленд-лизовскую технику, и производства ГДР — что добавляло забот с эксплуатацией и ремонтом. Имелся и печальный опыт — еще довоенная попытка включить с штат стрелковой дивизии батальон танков Т-26 — из-за отсутствия технически грамотного личного состава, процент неисправных машин был недопустимо высок. Потому, и сейчас переходу на новый штат подвергались прежде всего танковые и механизированные части. И все равно, проблема подготовки личного состава стояла очень остро — было очевидно, что решить ее в самих строевых частях не удастся, и значит, необходимо сформировать учебные батальоны, обеспечить их техникой и инструкторами, выделить полигоны.

А ведь были еще проблемы унификации техники и уставов (для взаимодействия) с Фольксармее ГДР, с Армией Народной Италии, а также с болгарскими, румынскими, венгерскими, польскими товарищами. И если танки унифицировать удалось — передачей наших Т-54, Т-44, даже Т-34-85, то с артиллерией и легкой бронетехникой был полный разнобой, так в Фольксармее основным бронетранспортером все еще оставался «тип 251», производство которого было налажено — выпуск наших БТР-40 и БТР-152 не обеспечивал потребности даже Советской Армии. Аналогично и со стрелковым вооружением — если в СССР в целом был осуществлен переход на «промежуточный» патрон 7.62 обр. 1943, то в армиях наших европейских союзников оставались «немецкие» калибры 7.92 и 9мм (под последний, он же «парабеллум», в ГДР даже выпускался вариант нашего автомата ППС, понравившегося немцам больше, чем их собственный МР-40).

Принципиально новым моментом, в сравнению с недавними временами Великой Отечественной войны, было развитие армейской авиации. Можно сказать, что тактически, задачи, выполняемые тогда легкобомбардировочными полками на По-2, были схожими — но лишь с появлением вертолетов, армейская авиация вышла на новый уровень. Уже в 1948 году в опытную эксплуатацию был передан «малый» вертолет Ми-1, на подходе были «средний» (будущий Ми-4) и «большой» (будущий Як-24) вертолеты, как в транспортно-десантной, так и в «штурмовой» модификации, с подвеской пакета РС. Также, на армейскую авиацию была возложена функция взаимодействия наземных войск с ВВС — для чего в штат полка (в первую очередь, в танковых частях) был введен взвод авианаведения (три специально оборудованные машины на базе БТР).

И, в такой обстановке, отдельными кругами в органах НКГБ и верхушке Партии, было инициировано «генеральское дело». Были сняты с должностей, а затем арестованы генералы Гордов, Кулик, еще некоторые из ответственных товарищей. А 13 апреля 1949 года и я был вызван в Военную Коллегию Верховного Суда для дачи показаний. Там я с удивлением узнал, что мне, как и другим обвиняемым, инкриминируется присвоение трофейного имущества в особо крупных размерах!

Верно, что когда наши войска вошли в Германию, то хорошо помнили, как вели себя гитлеровцы на нашей земле. И был широко известный приказ, по которому отправка домой «трофейных посылок» была узаконена. Но категорически заявляю, что во-первых, трофеями считалось исключительно имущество германской армии, нацистского государства, лиц признанных виновными в преступлениях, а также бесхозное, чьих законных владельцев невозможно было установить — никаких массовых грабежей, тем более с насилием и убийствами, не было, за отдельные подобные случаи сурово карала военная прокуратура! Во-вторых, с объявлением «сражающейся Германии» кем-то вроде нашего союзника, юридически исчез объект для мести, и наши войска формально находились не на вражеской а на союзной территории, будущей ГДР. В-третьих, практика, когда трофейное имущество использовалось как своего рода «наградной фонд» для отличившихся офицеров, а также для обустройства советских военных учреждений, была общепринятой — или члены трибунала считают, что тот «эшелон с мебелью, предметами искусства, и прочим ценным имуществом», предназначался исключительно для моей личной дачи?! И не надо далеко ходить за примерами — после дальневосточной войны сорок пятого года, многие офицеры армии и флота носят наградные японские мечи, хотя эта практика была поначалу чистой самодеятельностью товарищей Василевского и Лазарева, и узаконена лишь после.

Мои ответы трибунал не удовлетворили. Больше того, как я понял из замечаний членов суда, и вопросов, задаваемых мне, и товарищам Сидневу, Бежанову, Клепову, проходившим свидетелями, меня и других подозревают не в банальном присвоении трофеев, а в ведении провокационных разговоров, ставящих под сомнение роль товарища Сталина в Победе, попытках посредством подкупа «трофеями» создать круг офицеров, преданных лично себе, и в замышлении ни больше ни меньше, государственного переворота! Тон разговора, вернее, допроса, становился таким, что я ожидал, сейчас вызовут конвой. Но вместо этого было:

— Вы можете привести хоть какие-то обстоятельства, в смягчение своей вины, товарищ Жуков? (хорошо хоть пока «товарищ», а не «гражданин»).

— Обстоятельства есть. Товарищ Жюков все ж один из лучших полководцэв Советского Союза, в отличие от всяких там Тухачевских.

У Сталина в последние годы появилась привычка, незаметно входить, прислушиваться к разговору, и вступать с замечанием в самый неожиданный момент. Иосиф Виссарионович занял свое место в президиуме, не говоря больше ничего. Но меня быстро отпустили, задав еще несколько малозначащих вопросов.

А после заседания, секретарь мне передал — товарищ Жуков, вам назначена встреча с товарищем Сталиным, через полчаса. Машина ждет.

И задал Иосиф Виссарионович мне первым делом один вопрос: