Я на цыпочках (сама не знаю почему, но так вышло) вбежала в гостиную. Там горела все та же тусклая лампочка. Вытащила из буфета графин, налила полстопочки, подняла голову и увидела, что папин камердинер Генрих смотрит на меня, стоя в дверном проеме. А в другой двери, той, которая вела в столовую, почему-то стоит моя горничная Минни и тоже внимательно на меня смотрит. Я хотела сказать им «ступайте!», но у меня перехватило горло. Я повернулась и прошла мимо Генриха, который слегка посторонился. Странно, чего это они выстроились?

Ну да черт с ними.

Я вернулась в папину комнату, протянула ему коньяк, уселась на прежнее место.

— Ты, наверное, хочешь спросить меня, Далли, — сказал папа, отхлебнув крохотный глоточек, — ты, наверное, хочешь спросить меня, Далли, почему твоя жизнь сложилась именно так? — Я молчала. — Почему мы с твоей мамой разошлись? Кто был виноват в нашей разлуке? И главное…

Тут уж я не утерпела:

— Мало того, что ты знаешь, о чем я тебя будто бы хотела спросить. Будто бы ты знаешь, что я имела в виду. Хотя я тебе никаких вопросов не задавала. Ты, оказывается, еще знаешь, что здесь главное.

— Да, — сказал папа. — Знаю. Вернее, уверен, убежден, потому что иначе и быть не может. Главное, ты хотела спросить, — с напором повторил он, — почему после нашего с мамой расставания ты живешь не с нею, а со мной. Почему графиня фон Мерзебург оставила свою дочь на попечение отца? Она же не фабричная работница, которая спуталась с управляющим, а потом подкинула ему ребеночка? Фу! Она же графиня! Заверяю тебя, Далли, может быть, фон Мерзебурги не так богаты, как мы, но уж и не настолько бедны, чтобы не снять хорошую квартиру с детской и нанять гувернантку. Кстати, у них есть поместье. Не родовое, но ничего страшного. Правда, довольно далеко отсюда. В Вюртемберге. По сути, даже в Эльзасе. Я не помню, на этой стороне Рейна или на той. Но это неважно. И неважно, что так далеко. В наш век железных дорог, — прищелкнул он пальцами, — это не имеет никакого значения! Рядом Мюнхен, Фрайбург, Страсбург, Париж, наконец. О, Париж! Ты хотела бы в Париж? Прогуляться по Шанз Элизе, выпить кофе в Ротонде? Площадь Согласия. Арк Трионф. Могила Наполеона. Очень эффектно. Тур Эйфель, наконец!

Главное в таких делах — не шевелить лицом.

Всмотревшись в меня и увидев, что я совсем не шевелю лицом, не хмыкаю, не киваю и не морщу нос, даже не моргаю, папа продолжал:

— А вместо этого, вместо того, чтобы показать ребенку европейскую красоту, она отдала тебя мне. По сути дела, сослала на дальнюю восточную окраину, где степь и лес, где прекрасный, но все-таки чуточку провинциальный Штефанбург, и вообще кругом сплошные кувзары.

— Кувзаров больше нет, — возразила я. — Дедушка их всех, — я ладонью сделала в воздухе секир-башка, — чик-чик-чик, а потом сжег.

— Ну хоть один-то небось остался? — усмехнулся папа.

— Дедушка сказал, что нет. Ни одного. Потому что, если оставить хоть одного человека, он потом будет мстить.

— Ну все хватит, хватит, — поморщился папа. Ему показалось, что я нарочно перевожу разговор на другую тему. — Тебе ведь интересно узнать про маму. Ты, наверное, хочешь спросить: «Почему? Как же так?»

На самом деле я, конечно, хотела спросить. Я спрашивала об этом госпожу Антонеску, вы помните? Она писала письма обо мне, но маминого адреса мне так и не выдала. Ибо дала маме честное слово, сами понимаете. Но папы это, во всяком случае, не касалось. К нему у меня не было никаких вопросов.

— И вот, — продолжал папа, — ты все время хотела у меня об этом спросить, но молчала. От этого в наших отношениях появилась какая-то, как бы сказать, напряженность, натянутость, какая-то тень недоверия.

— Выдумки, — сказала я. — Если ты мне вдруг перестал доверять, если вдруг в твоем, — я ткнула в него пальцем, — если вдруг в твоем отношении ко мне появилась какая-то напряженность, неопределенность, уж не знаю, что тебе в голову пришло — скажи об этом прямо. А что касается меня, — я соскользнула с кресла и встала на коленях в изголовье дивана, — а что касается меня, то я люблю и обожаю тебя по-прежнему. Мне с тобою легко, как ни с кем на свете. Я доверяю тебе все. Я доверяюсь тебе вся. И нет человека, с которым бы я была столь же искренней, как с тобой, мой дорогой, мой любимый папочка! — И поцеловала его в щеку, по которой как раз только что сползла слеза.

Потом поднялась обратно в кресло, облизнула верхнюю губу (было солоно) и закончила:

— Но никогда ничего похожего меня не интересовало. И никогда такие вопросы не залетали ко мне в голову. — И я пальцами немножечко растрепала себе волосы над ушами, потом пригладила опять.

— Не интересовало? — переспросил папа.

Он даже повернулся на диване и теперь лежал, опершись локтем на вышитую подушку.

— Не-а, — я помотала головой и сделала круглые глупые глаза. — Не-а, не-а! Никогда!

— Ну а что же тебя интересовало? Тебя что, ничего не интересовало?

— Ну нет! — сказала я. — Конечно, интересовало. Куча всякого.

— Что же именно? — спросил папа. — Но только не про оперу и моду. Скажи же, что тебя интересовало, но только не про кофточки и не про певцов.

— Ну, наприме-е-ер, — протянула я, — ну, напри-ме-е-е-ер, когда я выйду замуж? За кого? Как его будут звать? Как он будет выглядеть? Это будет, конечно, дворянин. Конечно, он должен быть богатый и знатный, но ни в коем случае не магнат и не герцог. Я же Тальницки унд фон Мерзебург! У меня есть своя гордость. Я не могу себе позволить быть серой мышкой в компании этих породистых жирных кошек. Нет, нет, нет! Но, с другой стороны, он не должен быть слишком беден. Дворянин, у которого все пожитки составляют бритвенный прибор, обувная щетка и грамота о даровании дворянства да хоть от самого Карла Великого, — нет. В такой покер я не играю! Чем этот дворянин будет отличаться от мсье Альфонса из французской комедии? Я не знаю! Впрочем, — сказала я, сделав глаза еще круглее, а рукой рисуя в воздухе разные синусоиды, — впрочем, если этот дворянин будет небогатым, но многообещающим ученым, профессором математики, а еще лучше философом или историком искусств, то ради такого случая можно и пожертвовать принципом имущественного равновесия. Представляешь себе, папочка? — сказала я, зажмурившись, скинув туфельки и шевеля пальцами ног (опустив глаза, я видела, как смешно двигаются мои пальцы под