Неожиданно дверь внизу под верандой открылась, и на ступеньках лестницы возникли фигуры Карин с подносом в руках и сопровождавшего ее Руге в военной форме. Сверху оба казались несколько придавленными к земле. Руге повелительно взмахнул рукой, и музыка прекратилась.

— Кто вас сюда прислал?

— Обершарфюрер Планке. Приказал играть всю ночь, — четко отрапортовал сделавший шаг вперед музыкант.

К нему подошла Карин и резким движением высыпала содержимое подноса, который держала в руках, в подставленную сумку. Тонко нарезанные ломтики ветчины, красной рыбы и лоснящиеся гладкой поверхностью куски разносортных сыров разом опрокинулись в грубую холщевую утробу.

— Это вам за прекрасное исполнение.

Музыканты замерли, застигнутые врасплох неожиданным поворотом событий. Первым пришел в себя тот, кто стоял впереди.

— Спасибо, уважаемая фрау. Я всегда говорил, что и серой осенью могут выдаться светлые дни.

— А сейчас возвращайтесь в барак и передайте шарфюреру, что выполняете приказ оберштурмбанфюрера, — скомандовал Руге.

Музыканты послушно выстроились в колонну и поплелись вперед под звуки исполняемого ими бравурного марша.

Вернувшись в гостиную, Генрих не заметил там существенных перемен. Правда, свет оказался приглушен, как и звуки из громадного радиоприемника «Блаупункт», извергавшего музыку вперемежку с треском электрических разрядов и не менее трескучей человеческой речью. Однако пары, из-за столиков уже успевшие переместиться в мягкие кресла и глубокие диваны, этих шумовых эффектов даже не замечали.

Их все более захватывала атмосфера приближавшегося экстаза, и уже никакая посторонняя сила более не могла вывести их из состояния блаженства, дарованного самой природой.

Вокруг хозяйки все складывалось иначе. Пожертвовав пищей в пользу фигуры, она нарушила необходимое равновесие между выпитым и съеденным, что лишило в свою очередь ее речь твердости, а мысль — ясности. Голова Ильзе покоилась теперь на плече полковника, который сидел без движения и судорожно обдумывал приемлемый для себя сценарий завершения затянувшегося веселья. Как всегда, помог случай.

Дверь в гостиную вдруг отворилась, и на пороге возник высокий блондин в форме гауптштурмфюрера СС.

— Ой, подумать только! — оживилась Ильзе. — Знакомьтесь, наш клистирный волшебник, официально — лагерный доктор Ховен, а неофициально — мой любовник по кличке «прекрасный Вольдемар».

— Фрау Кох, подумайте, что вы говорите!

— Ах, даже так? Когда ты запрыгиваешь ко мне в постель, то обращаешься со мной на «ты», а тут видишь ли…

— Господин полковник, фрау выпила немного лишнего коньяку. А ее супруг, комендант лагеря штандартенфюрер Кох просил меня сопроводить его супругу домой.

— Во-первых, коньяк не может быть лишним, — нетвердым голосом вмешалась Ильзе, а, во-вторых, комендант лагеря давно уже почивает в это время — говорю вам как его жена, а в…

— А в-третьих, дорогая Ильзе, — вмешался Шниттке, — сейчас уже поздно и гостям необходимо отдохнуть после дороги. У нас впереди еще будет много времени для общения.

— Если господин полковник обещает мне общение, я готова подчиниться.

Встать со стула Ильзе удалось лишь со второй попытки, да и то с помощью полковника, который взял ее под руку и сопроводил к ожидавшей у входа машине.

Когда Шниттке вернулся в гостиную после несколько затянувшегося прощания, стол уже был накрыт для десерта на четыре персоны, а обслуга бесследно исчезла. Гости молча заняли места за столом. Руге по-хозяйски запер дверь на ключ.

— Ну как первое впечатление? — он разлил кофе по чашкам, а коньяк по рюмкам, после чего устало опустился на свое место за столом.

Шниттке усмехнулся.

— Это не первый лагерь, который я посещаю, и везде одно и то же: жестокость, бессмысленное унижение, нищета внутри лагеря и неизвестно откуда взявшаяся роскошь за его пределами. Для чего это нужно Германии? И вообще, что происходит в лагере?

— Германия тут ни при чем. О ситуации в лагере готов подробно рассказать за две рюмки коньяка.

Шниттке молча наполнил две разновеликие рюмки, сначала маленькую, затем побольше. Руге выпил одну за другой, но в обратном порядке.

— Начнем с головы. Комендант лагеря, штандартенфюрер СС Кох с большим опозданием обнаружил, что болен сифилисом.

— Малоприятное открытие, — Генрих сделал несколько глотков кофе.

— От лечения в любой из клиник СС отказался, опасаясь разоблачения, и полностью доверил свое здоровье лагерному специалисту, заключенному Кремеру. Доктор лечил его старательно, но, как показалось Коху, чересчур долго, и решил отправить свою кровь на анализ под чужой фамилией в лабораторию города Ваймара. Ответ пришел вскоре отрицательный, то есть кровь принадлежала здоровому человеку.

— Прекрасно. И как же он отблагодарил врача?

— Как обычно. Приказал обершарфюреру Планке пристрелить доктора «при попытке к бегству». Что тот и сделал.

— Убивать за сделанное добро! Судьба непременно накажет! — грустно подытожила Карин.

— Уже наказала. При повторном анализе оказалось, что болезнь никуда не делась. И сейчас он опять лечится. Из своей виллы почти не выходит.

— Извини, Отто, — полковник поднялся, — мы уже больше суток в дороге и, честно говоря, немного устали.

— Прости, Ральф, я так обрадовался твоему приезду, что забыл все правила приличия. Завтрак будет за этим столом в восемь утра. Всем спокойной ночи!

Генрих заснул моментально, не успев как следует вытянуть ноги и принять окончательно горизонтальное положение. Оказалось, однако, что сон крепкий вовсе не означает сон долгий. Именно во сне он почувствовал, как кто-то несильно, но настойчиво потряс его за плечо. Поднял голову, положил ее на руку, которая упиралась локтем в подушку. Он уже не спал, но и не бодрствовал. Пребывая в таком промежуточном состоянии, осторожно покрутил головой в обе стороны. В комнате темно. Лишь слабый свет от освещения обоих оружейных заводов, расположенных за пределами лагеря, едва проникнув в комнату, тут же растворялся в царившей тьме.

Генрих готов был уже вновь погрузиться в сон, как в последнем отблеске взгляд его вырвал из темноты фигуру человека. Вгляделся внимательнее — Дубровский. Он стоял, забившись в темный угол комнаты, в той же позе, что и за проволочной оградой лагеря, правда, в глазах ощутимо читался осмысленный и горький упрек. Генрих готов был что-то объяснить, но тот не пожелал слушать и исчез, не попрощавшись. В тот же момент за стеной внизу послышался нарастающий размеренный шорох. Генрих подошел к окну и, открыв его, замер.

По улице катились бесконечные серые волны людей, мрачно шагавших в шеренгах по шесть человек, отстукивая подошвами неровную дробь по мощеной мостовой. Генрих не отходил от окна, пока не миновала замыкавшая колонну цепочка охранников с собаками, которые чаще поглядывали на хозяев, нежели на охраняемую ими безликую толпу.