— Сюда, Ваня, — пригласил он меня и пропустил в кабину. — Тебя встретят и отправят обратно.

Не успел я хотя бы бегло осмотреться, куда это я, собственно, попал, как стена материализовалась, запирая меня со всех сторон, свет на время потускнел и вновь загорелся. Следом опять пропала стена, и открылся выход.

Всё это произошло в течение считанных секунд. Я не смог ни о чём подумать и проанализировать свои ощущения. Так бывает, когда входишь в лифт, кто-то за тебя нажимает кнопку — двери сомкнулись, и тут же неизвестно почему раскрылись. Вот и все мои ощущения. Вошёл и вышел…

Встречал меня невысокий, бледный лицом человек. Поверх его плеч была наброшена накидка, похожая на пончо, но не из шерсти лам, а из серебристо-белого материала. Складки её не мешали движению рук.

Он представился: — Нарсет. Окинул меня взглядом зеленоватых мерцающих глаз. Словно подражая Леви, так же приглашающе повёл рукой.

— Проходи! Куда будем вводить? — усаживая меня, спросил он, хотя и спотыкаясь на каждом слове, но по-русски.

Я нервно передёрнул плечами от его торопливого вопроса. Мог бы с подходом каким-нибудь это сделать. А то — сразу в лоб.

— Не знаю.

— Ну да, — охотно констатировал он факт моего незнания. — Я обычно советую в вечный зуб, но у тебя, как я узнал… — Он покачал головой — осудил такую не осмотрительность с моей стороны. А я об этом вечном зубе узнал всего пятью минутами раньше. Что ещё за вечный зуб? А он продолжал: — …вечного зуба нет. Тогда лучше в мочку уха или в нос. — Он тут же внимательно осмотрел моё лицо. — Нет, твой нос… — Сделал мину. Чем ему мой нос не понравился, уж и не могу сказать. Всегда им гордился, да и другие отмечали его правильность. Он же решал: — Пожалуй, будет правильным в тыльную часть мочки. Волосы у тебя длинные. На первое время прикроят, а после прорастания, когда всё придёт в норму…

Это я привожу перевод его неторопливых рассуждений, как они мне были понятны. На самом деле, такие слова, как-то: трансплантация, кортикализация, иннервация и другие, неведомые для меня до сего дня, — составляли основную часть его толкования, пока он вживлял или вставлял этот пресловутый лингвам в моё ухо.

Это была расплата за желание его иметь.

Я сидел в обычном кресле с далеко откинутой назад спинкой. На мою мочку был подвешен в виде клипсы громадный и довольно-таки тяжёлый зажим. В ухе постоянно раздавалось потрескивание от нагрузки на него.

— Посиди так, — обыденно сказал Нарсет, как о безделице какой-то. Вот если бы у нас, в нашем времени, произошло нечто подобное, то я представляю, на что это было бы похоже. Телевидение, радио и газеты захлебнулись бы от восторженных статей и речей. А он, Нарсет: — Постарайся ни о чём не думать и не делать резких движений. Представь, что ты на отдыхе… В полудрёме…

Заставить себя не двигаться — проще простого. Но по поводу «не думать» — всё наоборот. Лучше бы он об этом не упоминал. Моя голова тут же словно раскололась от всевозможных мыслей — отрывочных, случайных, волнующих…

— Вот и всё, — Нарсет внимательно осмотрел моё горящее как в огне ухо. — Болит?

— Горит.

Он кивнул и пообещал:

— Скоро пройдёт. И, пожалуйста, день-два поменьше касайся… ощупывай… — он ввернул какое-то словечко, — чтобы не раздражать.

Впрочем, я его понял, по-видимому, правильно. Не надо знать терминологию, чтобы определить, что он хочет мне сказать. Но рука так и тянулась потрогать мочку и оценить, что она теперь из себя представляет. Может быть, висит большущая гуля, и на меня сейчас страшно смотреть даже.

Симон и Маркос после моего возвращения ни словом, ни намёком не вспомнили о только что произведённой надо мной экзекуции. Наверное, справедливо считая данную расправу платой за желание иметь лингвам.

Маркос в конце встречи напутствовал меня:

— Ты, Ваня, про нас забудь пока что. Симон говорит, у вас там свои заботы. У тебя будет время ими заняться.

— Дон Севильяк?

— Об этом поговорим дома, — с укоризной посмотрев в мою сторону, сказал Симон.

Он так и сказал — дома. Странный всё-таки Симон человек. Человек из будущего с домом в прошлом. Сюжет…

Попрощавшись с Маркосом (Алекс так и не появился больше, а ведь у нас с ним при первой встрече наладились, чуть ли не приятельские отношения; здесь же даже разговора не получилось), Симон и я следом за ним проделали обратный путь до коридора института.

— У Маркоса небезопасно становиться на дорогу времени, — пояснил он, словно виноватясь передо мной. — Энергополя, излучения, аппаратчики, закрытия. Вообще нам следовало бы отсюда уходить подальше от института. Но!.. Поистине, Ваня, но! Потому что, чем ближе к институту, тем надёжнее. Больше уверенности не нажить неприятностей. Тут до передового, как мы говорим, будущего рукой подать. А там, на границе будущего времени, творится, чёрт знает что… — Симон при мне впервые так выругался. В его речи никогда не было грубых и бранных слов. У меня, наверное, нахватался, вот и чертыхается теперь. — Давай, Ваня, присядем. Я тебе кое-что расскажу.

Наконец-то, обрадовался я не понятно чему.

Длинная глянцевитая скамья протянулась вдоль стены коридора, прерываясь лишь у дверей и вновь продолжаясь, казалось, в бесконечность. Почти у ног текла дорожка, убыстряющаяся к середине, как будто вязкую массу проталкивали в стесненных границах: она намертво припаялась к стенам, зато в центре, увлекая соседние слои, двигалась скорой струёй. Движение её завораживало взгляд. Так гипнотизирует текущая вода. В эти минуты она оставалась пустынной. Никто ею не пользовался. Мы сидели в одиночестве.

Симон опёрся прямыми руками о скамейку, словно пытался на них приподняться, ноги подвернул под себя и подался вперёд. На меня он не смотрел, а так же, как и я, неотрывно следил за вечным бегом транспортной дорожки в никуда.

— Те аппаратчики, что застряли в кратере, — начал Симон, — из этого самого, передового будущего. Я хочу сказать, что они живут на границе будущего времени. Почти. Потому что неизвестно, что там, собственно, на самой границе происходит. Теорий и гипотез много. Некоторые, может быть, и правильно описывают процесс. Однако кто определит и выявит их адекватность? Для моих современников будущее известно на пятьдесят четыре года. Но дальше… Оттуда не приходят ни аппаратчики, ни ходоки. Там, возможно, хаос, заготовка осязаемого времени… И мы здесь, и вы, в двадцатом веке, живём, как принято говорить у нас, в устоявшемся, спокойном времени. А у передового будущего время катастрофически непостоянно и,