127 и др.]. Однако ничего этого не было сделано. Почему? Вероятно в силу зависимости церкви от государственной власти.

Независимость Церкви – важный признак европейского государства. Православная Церковь с киевских времён и до середины XVI в. «служила … противовесом всемогуществу государства» [Валишевский 1989: 21, 39–41]. А. Л. Янов упоминает про идеологический плюрализм, выразившийся в церковных и связанных с ними политических дискуссиях, при Иване III [Янов 2009: 180–187]. Церковь не останавливалась перед борьбой против государства, против великокняжеской власти [Янов 2009: 97]. В период опричнины Русская церковь потеряла независимость от государства (окончательно – при Петре I). Между тем, независимость церкви важное условие миссионерской деятельности, что подтверждается успешностью миссионерства РПЦ до опричнины (включая работу среди степняков-кипчаков) и провалом этой деятельности после.

«Третья волна христианизации» евразийцев относится к последним 25–30 годам. Автору уже неоднократно приходилось писать на тему распространения евангельского христианства среди титульного населения Киргизстана, частично – Казахстана [Алишева, Табышалиева, Ситнянский 1996: 101–106; Ситнянский 1998; Ситнянский 1997: 73–79 и др.]. В указанных работах, основанных на материалах поездок 1995–2007 гг., делались выводы о достаточно широком распространении различных новопротестантских церквей – Церкви Иисуса Христа (мормоны), свидетелей Иеговы, баптистов, адвентистов седьмого дня, в меньшей степени – Объединенной церкви христиан веры евангельской («пятидесятников»), пресвитериан, в меньшей степени православия среди титульного населения Киргизстана.

В целом по Киргизии приняли христианство, по разным данным, от 20 до 30 тыс. этнических киргизов. Однако эти данные (чуть более 0,5 % населения) явно занижены. Даже на Юге, где влияние христианства менее заметно, чем на Севере, баптистов активно поддерживает 1,5 %, одобряет 3,8 % киргизской молодежи. На Севере этот показатель намного выше. Впрочем, возможно, что когда говорят о 30 тыс., то речь идет только об активных членах церкви.

Что касается православия, то степень его влияния невысока. Так, в Бишкеке крещёных киргизов примерно десять человек, несколько человек – в Караколе, примерно 12–13 человек в Балыкчы. В Чолпон-Ате в православие крещены только представители нескольких смешанных русско-киргизских семей (данные 2004 г.) и т. д.

Причина сравнительно слабого влияния православия – недостаточная миссионерская работа. Вот распространённые аргументы: «Мы же не можем, как сектанты, ходить из дома в дом и проповедовать» (что же этому мешает? – Г. С.). Или: «Баптисты раздают литературу, которую им бесплатно поставляют». Но ведь РПЦ – организация не бедная; она вполне могла бы найти средства на распространение бесплатной литературы среди киргизов.

Скорее всего, дело в ином: сами православные священники зачастую отвергают приходящих к ним киргизов, возможно, «не желая портить отношения с исламским духовенством». Лично мне не раз приходилось выслушивать жалобы киргизов, приходивших в православные храмы и получавших «от ворот поворот» примерно в такой форме: «Ты зачем сюда пришел? Твоя вера – ислам!» Кончалось такое зачастую тем, что киргизы уходили к «нетрадиционным» христианам. Разумеется, так бывает не всегда, но весьма часто.

Между тем, даже в более исламизированной южной Киргизии православие уже в 2000 г. пользовалось активной поддержкой 1,5 % молодежи и одобрением целых 19,2 %, тогда как все остальные отрасли христианства, вместе взятые, располагали активной поддержкой 3,8 % молодежи и одобрением еще 4,6 % [Жоробекова 2000: 179–180].

Проблему межэтнических отношений также следует рассматривать под конфессиональным углом зрения. Активизация исламских радикалов на Юге Киргизии привела к тому, что после внушительного снижения во второй половине 1990-х гг. с 1999–2000 гг. снова вырос отток «русскоязычного» населения из Киргизии. Так, если в 1997 г. отрицательный баланс (превышение числа уехавших над числом вернувшихся) сократился до 5100 чел., а в 1998 – до 3460 чел., став ниже уровня 1989 г. (3600 чел.), то за 1999 г., по данным Славянского фонда Киргизстана, он достиг 7–8 тыс. В первой половине 2000 г. по сравнению с первой половиной 1999 г. отток увеличился в полтора-два раза. И это при том, что в мае-июне 2000 г. он резко снизился в связи с тем, что наконец-то получил статус официального русский язык (обычно летом уезжает больше людей, чем зимой) [Дело 2000]. Одновременно русские – приверженцы «нетрадиционного» христианства менее склонны к выезду, возможно, потому, что в христианских общинах практически отсутствуют трения по национальному признаку.

Обратимся к социально-экономическому аспекту проблемы. Существует точка зрения, что сосуществование в одном государстве славян-христиан и тюрков-мусульман возможно только в докапиталистическом обществе. После 1917 г. единое государство сохранилось только потому, что большевики уничтожили все ростки капитализма и фактически осуществили традиционалистскую реставрацию [Умнов 1997: 156–159]. Но вечно оставаться традиционным обществом Киргизстан не сможет, рано или поздно переход к капитализму придется осуществлять. Так что сценарий христианизации киргизов и казахов как идеологического оформления перехода к капитализму отнюдь не исключен. К тому же, слабость ислама – важный критерий принадлежности к евразийскому миру.

Отметим, что крах атеистических видов тоталитаризма ознаменовал рост популярности религиозных его разновидностей – например, радикального ислама, возникновение которого хронологически совпало с упадком и крахом коммунистической идеологии (1970–1990-е гг.). При этом адепты атеистического тоталитаризма, теряя влияние, всё больше обращаются к союзу с радикальным исламом. Так, «коллективистскими приоритетами» ислама в противовес «западному индивидуализму» восхищался Г. А. Зюганов [Зюганов 1997]. Будущее России в союзе с исламом в разное время видели, например, А. П. Баркашов, Э. В. Лимонов [Малашенко 1998: 19–21; Общая 1999]. Даже А. С. Ципко одно время полагал, что законы шариата «в сто раз прогрессивнее» западных либеральных ценностей [Независимая 1997].

Ещё один аспект, толкающий эти силы в объятия друг друга – энергетический. Именно рост доходов стран ислама от экспорта нефти с 1970-х гг. вызвал рост исламского экстремизма. В это же время началась и «сырьевизация» экономики России (тогда – СССР).

«Будущее тюркского мира» (в том числе и немусульманского? – Г. С.) все чаще связывают с глобальной исламской революцией. XXI век – это не век Интернета и полетов на Марс, а век «жесточайшей борьбы за истощающиеся энергоресурсы планеты», войн с десятками и сотнями миллионов убитых, с применением ядерного и термоядерного оружия» и прочими апокалиптическими ужасами [Султанов 1998: 8–9].

В подтверждение возможности европейской модернизации евразийских государств (включая тюркские) необходимо упомянуть о соотношении евразийской, европейской и восточной политической культуры. На Востоке, в отсутствие аристократии, имеет место «равенство без свободы». Вот что пишет Гегель по этому поводу: «В Китае мы имеем область абсолютного равенства: все существующие различия возможны лишь в отношениях с властью <…> Поскольку равенство преобладает в Китае, но без следа свободы, формой правления по необходимости является деспотизм <…> Различие между рабством и свободой невелико, поскольку все равны перед императором, т. е. все одинаково унижены <…> И хотя там нет никакого различия по рождению и каждый может достичь высших почестей, само равенство свидетельствует не о торжествующем утверждении внутреннего