в университетских городах музеев общей этнографии, создание специального фонда для обработки этнографических материалов и др. [Соловей 2004: 150–151].

Теоретико-методологические сюжеты оказались в центре дискуссии, развернувшейся в 1916 г. по докладу действительного члена ИРГО Н. М. Могилянского «Предмет и задачи этнографии». Ученый предложил самую радикальную и потенциально наиболее плодотворную альтернативу эволюционистскому пониманию предмета этнографии. Он исходил из необходимости поставить в центр внимания этнографии не вопросы культуры, а проблему установления «этнических групп, рас, народов, как этнических индивидуумов» [Могилянский 1916: 9]. Могилянский считал, что именно «этнос» составляет подлинную базу научной этнографии и позволит сохранить ее в качестве науки в будущем [Могилянский 1916:11].

Радикально новый взгляд Могилянского на предметную область науки, когда вместо «человечества и его культуры» во главу угла ставился «этнос», потенциально вел к полному пересмотру прежних концептуальных оснований этнографии и выработке нового научного языка. Но сила инерции, научные традиции и корпоративные интересы привели к тому, что профессиональное сообщество оказалось неспособно отказаться от прежней этнологии.

В целом теоретические и практические результаты почти шестилетней дискуссии оказались ничтожными. Ни одно из решений съезда 1909/10 г., магистральной идеей которого было ведение профессионального этнографического образования, не было реализовано. Никто из участников дискуссии 1916 г. не разделил экстраординарную новизну концептуализации Могилянского (кажется, она даже не была понята), предпочитая трактовать предмет этнографии в эволюционистском духе.

Положительным итогом дискуссий можно считать то обстоятельство, что в вопросе, о чем говорить, появилась ясность. Профессиональное сообщество осознавало ключевые проблемы этнографии: недостроенность институциональной структуры, государственную невостребованность, нараставшую теоретическую неадекватность. Однако это осознание соседствовало с драматической неспособностью научной корпорации кардинально переломить ситуацию – для этого у нее отсутствовали ресурсы. В то же время государство не проявляло интереса к этнографии, а в более широком плане – к науке вообще, за исключением ее прикладных и военно-технических аспектов.

Диспуты 1909/10 и 1916 г. свидетельствовали о расширении коммуникативного пространства российской этнографии и интенсификации коммуникации. В ходе обсуждений вырабатывались профессиональный язык и модели внутридисциплинарного взаимодействия. Но не только. Ученые пытались апеллировать к широким кругам «прогрессивной» российской общественности, т. е. опосредованно, к власти. Однако в рамках старой социальной системы шанс быть услышанными властью оказался исчезающе малым, а проблемы и противоречия российской этнографии оставались принципиально неразрешимыми.

Профессиональная коммуникация и формирование контуров «советской этнографии»

Советское государство одной из своих ипостасей выступало как государство модерна. Ему предстояло решать масштабные задачи социально-политической и экономической модернизации, что предопределяло востребованность и высокий статус научного знания в новой России.

Развитие отечественной этнологии в 1920-е годы полностью подтверждает справедливость этих теоретических выкладок. Это время характеризуют беспрецедентное повышение социального статуса науки, форсированное развертывание институциональной структуры этнографии, начало масштабной подготовки профессиональных кадров, кардинальное расширение и актуализация этнографической проблематики. В 1920-е годы было достроено здание этнографии, завершилось ее превращение в самостоятельную и полноценную науку (подробнее об этом см.: [Соловей 1998; Соловей 2004]).

Если верна аксиома о соответствии уровня развития профессиональной коммуникации институциональному состоянию научной дисциплины, то система коммуникации в раннесоветской этнологии вплотную подошла к революционным изменениям.

Стремительное развертывание институциональной структуры этнографии вкупе с повышением ее социального статуса после 1917 г. потенциально резко расширяли ее коммуникативные возможности. Во-первых, увеличилось число каналов и площадок коммуникации за счет создания новых учебных и научных этнологических центров (в системе Академии наук и за ее пределами), в том числе правительственных учреждений этнологического профиля, а также появления новой научной и общественно-научной периодики [Соловей 1998: 36–71]. Во-вторых, произошел выход за рамки профессиональной коммуникации.

Последнее связано с тем, что этнографическая наука оказалась в авангарде решения задач модернизации («вовлечения в социалистическое строительство») ранее «отсталых народов». Более того, поскольку устремления власти и интеллектуалов ситуативно совпадали, а отношения их можно описать как «неравноправное партнерство», именно этнологическому знанию нередко принадлежала решающая роль в выборе конкретных приоритетов, определении форм и методов советской этнополитической стратегии. То есть этнографы получили уникальный шанс повлиять на государственное целеполагание, а этнографическое знание использовалось как экспертное (увы! этот успех не будет повторен в «среднюю» и «позднюю» советские эпохи).

Участие этнографов в осуществлении национальной политики осуществлялось различными способами. Профессиональные ученые вошли в состав ряда правительственных учреждений (Комитет Севера при ВЦИК, Центральное этнографическое бюро при отделе нацменьшинств Наркомпроса, комиссия «Человек» при Госплане и др.). С середины 1920-х по инициативе ученых этнологов учреждались различные комиссии (Подкомиссия по изучению окраинных народностей при КИПС, Комиссия экспедиционных исследований АН), занимавшиеся научной разработкой программ и планов экспедиционного изучения окраинных народов. В журнальной прессе («Новый Восток», «Северная Азия») множилось число публикаций, содержавших практические рекомендации профессионалов по обустройству национальных окраин (подробнее об этом см.: [Соловей 1998]).

Если вернуться к профессиональной коммуникации, то проблема, через что говорить, была решена с размахом. Вот далеко не полный перечень научных периодических изданий, где этнологическая проблематика занимала центральное или весомое место: «Записки коллегии востоковедов при Азиатском музее РАН» (под редакцией академика В. В. Бартольда), «Известия Государственной академии истории материальной культуры (ГАИМК)» и «Сообщения ГАИМК» (оба журнала под редакцией Н. Я. Марра), «Труды этнографо-археологического музея МГУ» (под редакцией А. И. Некрасова), «Ученые записки Института этнических и национальных культур народов Востока», «Этнограф-исследователь» (орган этнографического отделения географического факультета ЛГУ, под редакцией В. Г. Богораза).

Ключевая роль в формулировании научных приоритетов, освещении научной проблематики и налаживании профессионального диалога принадлежала возобновившему в 1926 г. свое издание журналу «Этнография». Он унаследовал от дореволюционного «Этнографического обозрения» не только подчеркнутую аполитичность названия, но и преемственность в отношении целей и задач, о чем публично заявила редколлегия нового издания во главе с академиком С. Ф. Ольденбургом. Журнал печатался одновременно в Москве и в Ленинграде, т. е. наследовал и «Живой старине». Такая рефлексия значительной части профессионального сообщества показывала, что она рассматривала этнологию как ту же самую науку, что существовала до революции, вне учета социального контекста.

Преемственность в отношении профессионального языка обеспечивалась тем, что главенствующие позиции в науке и в образовании занимали ученые старой школы – этнографы, чей профессиональный этос сформировался в дореволюционный период. Более того, большевистский мироустроительный проект с его пафосом титанического созидания смог реактуализовать ценности модерна и восстановить целостность мировоззрения русской интеллигенции. Приверженность идее прогресса и социальный оптимизм мотивировали групповое поведение и форматировали научный язык.

Что касается профессиональной повестки, то, несмотря на явные приметы менявшегося политико-идеологического контекста, вплоть до конца 1920-х годов партийно-государственные инстанции не вмешивались в профессиональные дела этнологической корпорации, ограничиваясь декларациями самого общего характера. Формирование научных приоритетов оставалось делом самих ученых. Сохранялся массив традиционной (дореволюционной) научной проблематики. Даже актуализация исследований («связь с практикой социалистического строительства») была не только обусловлена внешними причинами, но