– Они закончились, – прокричала ему Пиппа, которая всегда стремилась, чтобы последнее слово было за ней.

– Приятного дня, – крикнул он.

– Нет, это тебе приятного дня, – сказала она и поспешила прочь.

Он услышал, как она вышла из комнаты, и только потом позволил себе плюхнуться боком на тюфяк.

Она была идеальной сексуальной партнершей. К черту рожицы с перевернутыми улыбками. Она права: он больше никогда не сможет смотреть на ее рот, не испытывая желания поцеловать его… как и все остальное.

Подружка его детских лет стремительно и очень сильно начинает интересовать его в этом смысле. Он не преувеличивал – остаток дня покажется таким бледным в сравнении с утром.

Грегори дал себе десять секунд на то, чтобы закрыть глаза и подумать о том, что произошло в ванне. После окончания этих секунд он поклялся, что откроет глаза и сосредоточится на своей довольно ничтожной цели на этом приеме: работе над проектом домика для собак.

Он уже видел вчера в гостиной свору ирландских волкодавов, целых пять штук. Однако никакого вдохновения не испытал, несмотря на то что ему понравились их мохнатые добродушные морды и виляющие хвосты. Быть может, если он сходит на место, отведенное под собачий дом, и увидит его воочию, ему в голову придут какие-нибудь свежие идеи.

Удостоиться внимания Джона Нэша – вполне достойная цель для человека, желающего стать архитектором. А Грегори желает им стать. Он хочет этого так же, как хочет и всего остального, что в общем-то мало что говорит. Потому что в последнее время ничто по-настоящему не волнует его.

Ничто.

Кроме Пиппы.

И это лишь совсем недавнее проявление. Он убьет его в зародыше. Совесть напомнила ему, что чем раньше он сделает это, тем лучше. Но потом он увидел на туалетном столике ее шпильку и вспомнил, какой Пиппа была прошедшей ночью и сегодня утром.

Он посмотрел на себя в зеркало и увидел в глазах чувственный голод.

Он сказал ей, что опасен. Он ведь предупредил ее, правильно? Так виноват ли он будет в том, если сегодня ночью они снова окажутся вместе? И каждую последующую ночь, пока будет длиться загородный прием?

Грегори упорно отказывался отвечать на этот вопрос. Он не обратил внимания на собственные опасения, на логику, сунул шпильку в карман, как своего рода талисман на удачу, и вышел из комнаты.

Пиппа еще разок поправила парик перед зеркалом в коридоре верхнего этажа. Хотелось бы ей захихикать, как бывало, когда она вспоминала, как выглядит рот и подбородок Грегори вверх ногами, но вместо этого она вздохнула… у него такой совершенный, такой податливый рот.

Что ж, прекрасно. Ей остается только прожить этот день, больше не думая о Грегори. Уж это-то она вполне может сделать.

Она станет думать о Париже. Окажется ли доброй мадам Дюпон? Где работает месье Перро? Но потом все парижские достопримечательности, о которых она так много слышала, к примеру, собор Парижской Богоматери, это величественное сооружение, и шикарные французские фасоны, – все это сменилось образом Грегори, стоящего обнаженным в той медной ванне. Ему следовало бы смутиться или застесняться, но он не смутился и не застеснялся. Он выглядел живым греческим богом из плоти и крови, привыкшим, чтобы им восхищались, но без самолюбования. Он просто чувствовал себя в своей тарелке.

Еще Пиппе вспомнился тот небрежный вопрос, который он как бы невзначай задал ей под конец их пылкой утренней интерлюдии, что-то вроде того… действительно ли она хочет уйти?

Она поняла, что он предлагает.

И искушение было велико.

Но нет. Она отправилась помочь мистеру Доусону, потому что ей надо вести себя как камердинер, и она не даст переубедить себя опасному обольстителю, который, так уж случилось, является ее другом.

Может, ей и не особенно хочется изображать камердинера, но по крайней мере она не дома с мистером Триклом, тяжело отдувающимся за столом в нескольких футах от нее. И ей следует радоваться, что она не замужем за мистером Хоторном и не делит с ним постель.

О нет, ни за что на свете. Теперь, когда она знает, что там происходит…

Пиппа ощутила приятную теплую тяжесть в нижней части живота – это она, шалунья по имени Желание, неспешно и томно продвигалась все ниже и ниже, пока наконец не угнездилась между ног, отказываясь уходить, пока ей не уделят внимания… должного внимания.

Изо всех сил стараясь игнорировать этот свой совершенно неприличный порыв развернуться и еще раз навестить Грегори, Пиппа решительно свернула за угол и довольно громко постучала в дверь мистера Доусона.

– Войдите, – отозвался мистер Доусон в своей обычной дружелюбной и вежливой манере.

В душе Пиппы при звуке его голоса как цветок распустилось чувство нежной привязанности. Это, как и ее обязательство быть лучшим на свете камердинером, послужило прекрасным отвлечением. Когда она открыла дверь, Доусон, слава богу, был уже в рубашке и бриджах. Следующие полчаса она занималась тем, что брила его, причем делала это с превеликим удовольствием, при этом рассказывая о дорогих ее сердцу людях, не упоминая никаких имен, и о своей бесконечной любви к прогулкам по торфяным болотам, особенно когда ветер стонет в утеснике и низкие серые тучи закрывают небо. Потом она помогла старику облачиться в жилет и сюртук, завязала шейный платок и начистила сапоги. На все это ушло не меньше часа, но этот час пролетел незаметно.

– Вы выглядите таким щеголем, если позволено будет сказать, – заметила Пиппа.

– Но это же та самая одежда, которую я ношу всегда, – ответил мистер Доусон.

– Да, но важно, как вы ее носите. Сегодня вы позволили мне помочь вам, и, завязывая вам шейный платок и застегивая жилет, я искренне восхищался вами. По сути, будь вы лет на сорок моложе, – кокетливо начала она и вдруг вспомнила, что она мужчина, а не девушка.

Глаза Доусона расширились, и он поднял голову, словно находил ее крайне любопытной.

– Да?

– Будь вы лет на сорок моложе, – продолжила без запинки Пиппа, – то непременно были бы нарасхват у хорошеньких барышень. А так пусть вас не удивляет, если пожилые матроны заспорят, кому из них сидеть рядом с вами за обедом. – Она подмигнула ему.

Он шумно вздохнул.

– Вот уж чего мне совсем не хочется, так это выслушивать излияния какой-нибудь престарелой матроны о слугах, о соленьях и вареньях, которыми она так гордится, о шляпках, которые по мне, так все одинаковы, и о своих внуках, особенно младенцах. Лично мне кажется, что они ничем друг от друга не отличаются. Если видел одного, то считай, что видел их всех.

– Мистер Доусон.

Он хмыкнул:

– Я – старый брюзга и горжусь этим. К счастью, лорд и леди Тарстон, несмотря на это, терпят меня. Да и что им остается? Я же кузен леди Тарстон. Мне было тридцать, когда она родилась. Я жил по соседству и помню все: капризы, шалости, любовные увлечения, когда она стала постарше… Разумеется, я в ней души не чаю, но ей об этом не говорю.