на летное поле. Это все дети. Мальчики, девочки: идут гуськом, один за другим, без рюкзаков, без всего. Идут строем, колонной по одному, точно сдались противнику, точно безмолвные пленные войны, в которой даже не воевали. Их совсем не «сотни», как мы слышали, но мы насчитываем полтора или даже два десятка детей. Определенно, это те самые дети. Накануне вечером их доставили автобусом из Федерального центра подготовки сотрудников сил правопорядка в Артиже на этот маленький аэродром на внутриштатном шоссе номер 559. И теперь они идут к самолету, который унесет их назад, на юг. Если бы их не схватили, они, наверное, жили бы в семьях, ходили в школу, на детские площадки, в парки. А вместо этого их выдворяют, перемещают, вымарывают отсюда, потому что им не нашлось места в этой огромной пустынной стране.

Я выхватываю у мальчика бинокль и навожу фокус на вереницу детей. Чуть сбоку от строя идут несколько правоохранителей, конвоируют детей, как будто те замышляют побег, как будто они могли бы. Даже зная, что девочек Мануэлы там быть не может, а были бы, я не смогла бы их узнать, я все равно ищу их глазами, высматриваю двух девчушек в одинаковых платьицах.

Мальчик тянет меня за рукав:

Теперь моя очередь!

Над раскаленным бетоном маревом дрожит горячий воздух. Конвойный сопровождает до трапа последнего мальчика, кроху лет, наверное, пяти или шести, который, забираясь по ступенькам, сосет большой палец. Конвойный захлопывает за ним дверцу кабины.

Моя очередь смотреть, ма.

Говорю же, подожди.

Я поворачиваюсь к машине посмотреть на девочку. Все еще спит и тоже сосет большой палец. Тот мальчик в кабине самолета будет сидеть на своем месте тихо как мышка, пристегнутый ремнем, и воздух в кабине будет сухой, но прохладный. Мальчик постарается не заснуть, пока ожидает депортации, как постаралась бы моя дочь, как любой ребенок его возраста.

Мама, наверное, мысленно зовет он.

Но ему никто не ответит.

Мама! – кричит мальчик, снова дергая мой рукав.

Ну что тебе? – теряя терпение, спрашиваю я.

Дай бинокль!

Жди и получишь, строго говорю я.

Отдай сейчас же!

В конце концов я передаю ему бинокль, руки у меня трясутся. Он спокойно подстраивает под себя фокус. Я в панике озираюсь, чувствую, как сводит челюсть, как мелеет и учащается дыхание. Самолет стоит на том же месте, а сопровождавшие детей конвоиры сейчас возвращаются к ангару, беспечные, как футболисты после тренировки, перешучиваются, хлопают друг дружку по холкам. Кто-то из них наверняка заметил нас, но им нет до нас никакого дела. Или даже наоборот: наше присутствие за оградой, отделяющей нас от них, добавляет им куража. Они как по команде поворачиваются к самолету, запускающему двигатели, и дружно аплодируют, когда он начинает медленно выруливать на взлет. Из темных глубин моего естества, а я и не подозревала, что они есть, понимается ярость – внезапная, вулканическая, неукротимая. Я со всей силы пинаю ногой ограду, ору, снова пинаю, бросаюсь на нее всем телом, громко осыпаю конвоиров бранью. Те не слышат, мои вопли тонут в реве самолетных двигателей. Но я продолжаю вопить и пинать ногами ограду, пока не чувствую, как меня сзади обхватывают руки моего мужа, крепко. Не обнимают, просто удерживают.

Как только я снова овладеваю собой, муж выпускает меня. Мальчик следит в бинокль за самолетом, а самолет выруливает на взлет. Не знаю, что сейчас думает мальчик, как объяснит себе, почему я позволила закатить истерику у него на глазах, какой эта сцена ему запомнится. Я порываюсь закрыть ему рукой глаза, как до сих пор иногда делаю, когда мы вместе смотрим определенного сорта фильмы, хотя он теперь взрослее. Но бинокль и так уже слишком приблизил к нему мир, мир, который уже спроецировался в его душе, – так от чего мне его теперь защищать, как защищать, для чего? Единственное, что я могу сделать, так это позаботиться, чтобы звуки, которые запоминаются ему сейчас, звуки, которые наслоятся на этот момент и навсегда ему запомнятся, свидетельствовали бы, что он был не один в этот тяжелый день. Я подхожу к нему сзади, обхватываю рукой и говорю:

Доложите, что видите, наземный контроль.

Космический корабль двигается на стартовую позицию, отвечает мальчик, включаясь в игру.

Окей. Что еще?

Астронавты заняли свои места на борту корабля.

Хорошо.

Готовность к запуску.

Хорошо. Что еще?

Персонал покидает стартовую площадку. Топливные магистрали продуваются азотом. Включаются бортовые системы управления и источники питания.

Еще? Что еще?

Постой, ма, ну правда, не знаю я, что еще.

Нет, знаешь. Смотри внимательно и рассказывай все. Мы все на тебя полагаемся.

На какой-то момент мальчик отнимает от глаз бинокль, смотрит на меня, потом на своего отца, тот снова высоко держит свой микрофон-удочку, потом на свою сестру, все еще спящую в машине, потом снова в бинокль. Глубокий вдох, и теперь голос звучит уверенно и твердо:

Заправочно-дренажная мачта отведена. Предполетная проверка бортовых систем. Шестидесятисекундная готовность. Система разрешения запуска поворачивает ключ на старт. Тридцатисекундная готовность. Отвод жидкого кислорода завершен, дренажные клапаны закрыты. Десять секунд. Проверка системы зажигания. Девять, восемь, семь. Подача топлива в главный двигатель. Шесть, пять, четыре. Зажигание главного двигателя. Три, два, один, старт…

Что дальше? – спрашиваю я.

Все. Отрыв.

Что еще?

Плохо видно, не резко. Корабль в полете, высота и скорость растут, но резкость не наводится, я не могу.

Мы видим, как самолет исчезает в необъятной синеве неба – взмывает в вышину, летит и тает, летит все дальше и дальше в небо, уже тронутое легкой дымкой облаков. Скоро самолет будет пролетать над безлюдными городами, над равнинами, над бесконечными раковыми опухолями промышленных зон, над реками и лесами. Микрофонная удочка мужа все еще уставлена вверх, можно подумать, здесь еще осталось что записывать. Конец всему, настоящий конец никогда не наступает с последним поворотом ключа, с внезапно захлопнутой дверью, он больше сродни атмосферному изменению, облакам, заволакивающим небо тучам – он скорее как протяжный стон, чем как резкий хлопок.

Сколько уже времени я ломаю голову, что сказать нашим детям, как преподнести им историю. А сейчас, пока я слушаю, как мальчик описывает этот момент, историю всего, что мы видим своими глазами и как мы видим все это через его восприятие, во мне постепенно зарождается и крепнет ясность. Ясность, что эта история переживет нас в той версии, в какой видится мальчику, что она сохранится и будет передана дальше в его пересказе. Это ему потом пересказывать нашу историю, как мы однажды были семьей, как пересказывать и все другие истории, в том числе о потерянных детях. Он все понял куда лучше меня и лучше остальных. Он слушал все, он смотрел на все – в прямом смысле, сосредоточенно, раздумчиво, – и мало-помалу его ум сорганизовал весь окружающий нас хаос в стройный мир.

Единственное, что родители могут дать своим детям, так это крупицы знания: обрезать ногти надо вот так, вот что такое истинная теплота объятий, волосы распутывать надо вот так, а вот так я тебя люблю. Дети же взамен дают своим родителям нечто менее конкретное, но в то же время намного большее и долгоиграющее, своего рода кураж, стимул объять жизнь целиком, самим познать ее и тогда уже попытаться растолковать ее детям, передать им знание жизни «с принятием и без враждебности», как написал однажды Джеймс Болдуин[82], но также с определенной яростью и неукротимостью. Дети принуждают родителей выбираться в мир, искать конкретный импульс, горящий взгляд, ритм, правильный способ рассказывать истории, зная, что ничего-то истории не исправляют и никого не спасают, но, возможно, делают мир более многогранным и одновременно терпимым. А иногда, хотя бы иногда, более прекрасным. Истории – это способ вычитать будущее из прошлого, единственное, что помогает, обернувшись назад, обрести ясность.

Мальчик по-прежнему шарит своим биноклем в опустевшем небе. И тогда я снова спрашиваю его, на сей раз шепотом:

Наземный контроль, что еще видите?

Часть II. Реконструкция

Депортации

ОТЪЕЗД

Вызываю майора Тома.

Проверка связи. Раз, два, три.

Вызывает наземный контроль. Делай как я, майор Том!

Это история нас с тобой и потерянных детей, от начала до конца, и я буду рассказывать ее тебе, Мемфис.

Мы были там, а потерянные дети сели в самолет и исчезли в небе. Я их искал в мой бинокль, но ничего больше не увидел и маме так и сказал.