поиграли в нее, но ты-то у нас вечно недопонимаешь правила, и кончилось тем, что мы с тобой поссорились.

В машине мы не очень ссоримся, зато иногда так все надоедает, сил нет, реально, а бывает, мы только притворяемся, что нам скучно. Хотя я знал, что ма и па сами не в курсе, но все равно иногда спрашивал, наверное, больше из желания побесить их:

Долго нам еще ехать?

Тогда и ты включалась:

Когда мы уже туда доедем?

А па и ма, чтобы отвлечь нас и мы им не досаждали, иногда включали новости по радио или аудиокниги. Новости обычно бывали плохие. Аудиокниги – либо невыносимо скучные, либо слишком взрослые для нас, и первое время па с ма все время передумывали насчет книги, которую мы будем слушать, и перебирали одну за другой до тех пор, пока не наткнулись на аудиокнигу «Повелитель мух», и на ней-то они залипли. Ты говорила, что ненавидишь ее, и жаловалась, что ни слова в ней не понимаешь, но я-то заметил, что ты все равно слушала, когда ма нам ее включала, и, глядя на тебя, я тоже заставлял себя внимательно слушать и даже притворялся, что все понимаю, хотя временами там с трудом поймешь, о чем речь.

ОБЩАЯ ДЕКЛАРАЦИЯ

Если нам с тобой везло, они выключали аудиосистему в машине и что-нибудь рассказывали сами, разные случаи или истории. Мамины рассказы всегда были про потерянных детей, совсем как эти их любимые новости по радио. Нам истории ма нравились, но почему-то вызывали тревогу, или нам становилось не по себе. Папины рассказы всегда были про старый добрый американский Юго-Запад, еще когда он весь принадлежал Мексике. Все эти земли раньше были Мексикой, любила повторять ма, когда па начинал рассказывать, при этом ма широким жестом обводила все пространство вокруг машины. Па рассказывал нам о синих мундирах, о батальоне Святого Патрика[85] и о Панчо Вилье[86]. Но больше всего мы с тобой любили истории про апачи Джеронимо. Пускай я знал, что все папины истории всего лишь уловки и он рассказывает их, только чтобы отвлечь наше внимание, все равно, как только он заговаривал о Джеронимо, я сразу покупался, и ты тоже, и мы с тобой забывали, что сидим в машине, что хочется в туалет, и о времени тоже, и о том, сколько нам еще ехать. И когда мы забывали о времени, оно шло гораздо быстрее, и мы с тобой делались счастливее, хотя это ничем не объяснишь.

Когда па рассказывал нам свои истории, ты каждый раз засыпала. Я-то обычно нет, но мог нарочно закрыть глаза и притвориться, что тоже сплю. А они, когда думали, что мы спим, или ругались между собой, или подолгу молчали, а иногда па включал ролики из своей коллекции, которые все время по дороге записывал и которые хотел обсудить с ма. Па составлял коллекцию чего-то там, что называл коллекцией звуков эха. А если тебе любопытно, что такое коллекция эха, то это вот что. Коллекция эха состоит из звуков, только они больше не звучат, а кто-то нашел их отголоски, ну, или из звуков, которые насовсем исчезнут, если кто-нибудь не заловит их, и не запишет, и не соберет из них коллекцию, кто-нибудь вроде па, кто собирает звуки. Так что это типа как коллекция или музей звуков, которые больше не существуют, но которые люди все равно смогут услышать благодаря таким, как па, кто составляет из этих звуков коллекцию.

Иногда па записывал для своей коллекции всего лишь как дует ветер, как стучит дождь или как проезжают машины, и это была самая большая нуднятина. В другие разы он собирал в свою коллекцию разговоры с людьми, интервью, просто рассказы, рассказы из истории или просто голоса. А однажды даже записал наши с тобой голоса, когда мы разговаривали на заднем сиденье машины, а потом дал послушать запись ма, когда думал, что мы с тобой спим и ничего не слышим. Было очень непривычно слушать, как вокруг нас звучат наши собственные голоса, вроде бы мы там с ними, а вроде бы не там и не с ними. Мне почудилось даже, что мы с тобой исчезли, я подумал, а что, если мы на самом деле не сидим сзади в машине вместе с ними, а нас нет и они нас только вспоминают?

ОДИНОЧЕСТВО НА ДВОИХ

Каждый раз мы требовали у па еще новых историй про апачей. Моя любимая, хотя она больше всего расстраивает и сердит меня, – это история про то, как сдавались последние из чирикауа-апачей. Они шли днями напролет, как нам рассказывал па: мужчины, женщины, девочки, мальчики, один вслед другому, с печальными лицами, без вещей, без слов, вообще без всего. Шли в затылок, строем, как арестанты, как те потерянные дети, которых мы видели в Розуэлле.

Последние апачи прошли от Каньона Скелета на север до самых гор. Их гнали белоглазые, генерал и его солдаты. И все время считали своих военных пленников по головам, каждый раз пересчитывали, вдруг кто-нибудь из них ненароком сбежит. Они считали: Джеронимо раз, и с ним еще двадцать семь. Они шли через каньон медленно-медленно под жгучим солнцем, говорил па. Он хотя и не говорил, но я про себя все время думал, что пленники, наверное, сильно боялись и что много каких сердитых слов рвались с их языков, но они хранили молчание.

Ма тоже почти все время хранила молчание, пока па рассказывал свои истории, а думала, наверное, о своей истории про потерянных детей и представляла себе, как их сажают в тот самолет в Розуэлле, а может быть, просто слушала па и ни о чем не думала.

Па рассказывал, как Джеронимо и его отряд стали последними на всем континенте, кто сдался белоглазым. Пятнадцать мужчин, девять женщин, трое детей и сам Джеронимо. Они были последние свободные люди среди индейцев, говорил па и сказал, что мы всегда должны это помнить. До того как сдаться, они скитались по высоким горам, которые называются Сьерра-Мадре, они вырывались из резерваций, совершали набеги на поселения, поубивали много подлых синих мундиров и много подлых мексиканских солдат.

Ты слушала и смотрела в окно. Я слушал и держался за спинку папиного водительского кресла и иногда придвигался поближе к нему. Он держал руль обеими руками и смотрел всегда только на дорогу перед машиной. До того как Джеронимо упал с коня и умер, рассказывал па, его последними словами были: «Я не должен был сдаваться. Я должен был воевать до последнего, пока не останусь последним из живых». Так рассказывал нам па. Думаю, это правда, Джеронимо так и сказал, хотя па добавил, что на самом деле никто этого знать не мог, потому что не осталось никаких записей и ничего другого, что могло бы подтвердить это. Па сказал, что, когда Джеронимо сдался, генерал и его солдаты двинулись по безбожной пустыне в Каньоне Скелета и погнали перед собой Джеронимо с его отрядом, точно на корабль черный баранов блеющих тащили. И через два дня, сказал па, они достигли Боуи, и там их запихали в вагон поезда и услали на восток, в дальнюю даль от всех и вся. Я спросил у па, что было потом, и при этом думал об отряде Джеронимо, но также думал о маминых потерянных детях, ведь те тоже ехали на поездах, не зная, куда и зачем и что с ними будет дальше.

Иногда во время рассказов па я рисовал карту его исторического рассказа пальцем на спинке его водительского кресла, и на моей карте бывало полно стрел, стрелы указывали во все стороны, их выстреливали, стрелы рассекали воздух, пущенные на скаку, стрелы перелетали через реки, половина стрел исчезала, точно призраки, стрелы пускали из темных горных пещер, а некоторые стрелы, обмазанные ядом рогатого гремучника, указывали в небо, и никто не видел моих нарисованных пальцем карт, только мы с тобой.

Нарисованные пальцем карты я изобрел и усовершенствовал еще задолго до нашей поездки. Во втором классе, когда я сидел за партой над упражнением по парам чисел или на чистописании, мне нравилось воображать себе места, где сейчас могут быть мои ма с па, потому что мне было одиноко и я скучал по ним, но, вообще-то, я не очень уверен почему. Когда я заканчивал упражнение с числами или дописывал строчку с A или H, я иногда соскальзывал карандашным грифелем с тетради и рисовал на парте. А нам строго воспрещалось рисовать на партах. Но я закрывал глаза и представлял себе, как ма и па едут в подземке, проезжают пять остановок по одной линии до спального района, потом выходят и идут три квартала на восток. И пока