На ум приходит мысль, но я не хочу говорить, не хочу отстраняться. Хочется подольше насладиться этим моментом, и так мы сидим, обнявшись над ручным тормозом, соприкасаясь головами. Через пару минут я чуть отклоняюсь и шепчу ей на ухо:

– Бассейн?

– Наконец-то, – шепчет она в ответ.

Но мы по-прежнему не двигаемся.

– Что такое, что я полюбил в это Рождество и рифмуется с «бассейном»? Это…

Я делаю эффектную паузу и отстраняюсь. Она тоже отстраняется, и мы обмениваемся такой понимающей улыбкой, что голова у меня идет кругом.

– Да…

Она произносит это с растяжкой и предвкушением в голосе. Она взволнована больше меня, а я даже предположить не могу, что находится внутри.

– Луизин глинтвейн! – торжествующе восклицаю я.

– Ага. Ну, давай, открывай.

Я подцепляю ногтем скотч, аккуратно приподнимаю клапан – внутри обнаруживается другая коробка с очередным конвертом.

– Издеваешься, да?

Она радостно хлопает в ладоши.

– Это «Передай посылку» для взрослых. Следующая подсказка.

Я снова аккуратно открываю конверт.

– «Но на следующий день…» – читаю я вслух и машинально договариваю: – Ты его вернула мне.

– Это нечестно. Предполагалось, что ты поломаешь голову.

– В самом деле? Эта песня уже записалась у меня на подкорке.

Я вскидываю руки и принимаюсь исполнять рейв-версию «Последнего Рождества», включая шумовые эффекты в технике битбокса.

– Ну, ты дурак. Ладно, тогда переходи к следующей подсказке.

– Там еще одна коробка – сколько их всего? Открою все по очереди, и в последней окажется крохотная горошинка, да?

– Возможно. А во сколько начинается спектакль? Может, уже пора заходить?

* * *

Мы гуляем по театру. Белл охает и ахает, разглядывая фотографии спектаклей прошлых лет, болтает с кем-то из труппы о вещах, которые выше моего понимания, периодически оборачивается и с выражением волнения и благодарности гладит меня по руке. Она вся лучится счастьем. Наконец мы занимаем свои места.

– Насколько хорошо ты знаешь пьесу? – спрашивает она.

– Напомнить не помешало бы. Я слегка подзабыл, а ты – моя ходячая Википедия. Пьеса не самая известная.

– Нет, но абсолютный шедевр. – Белл быстро пересказывает сюжет, но о концовке говорить отказывается, загадочно улыбаясь. – Она гениальна, потому что в ней затрагивается уйма тем – признания, неравенства, городской и сельской жизни, ревности и прочего. Я ее просто обожаю. Это одна из его поздних вещей, иначе как романтической драмой ее не охарактеризовать…

Женщина, сидящая впереди, оборачивается и шикает на нее – Белл умолкает. Мы оба так увлеклись, что не заметили, как поднялся занавес.

– Упс, извините.

Белл нагибает голову, я свирепею. Можно бы и повежливее – на сцене еще никого нет.

– Смотри. – Я указываю на стоящую в углу огромную елку. – Ты не упоминала о том, что дело происходит в Рождество.

– Потому что Рождество здесь ни с какого бока, это сценография и попытки режиссера повысить продажи билетов.

– Но это же «Зимняя сказка» – я думал, она у тебя любимая отчасти из-за Рождества.

– Тебе отлично известно, что Шекспир почти не писал о Рождестве!

Она строго смотрит на меня, точно я – плохой ученик, который был невнимателен на уроке. Это так мило, что я наклоняю голову, соглашаясь с выговором. Она права, я действительно это знаю, она говорила, когда готовилась к выступлению в школе.

– Это зимняя сказка, потому что она в духе хороших старых сказок, с моралью, ее можно рассказывать зимним вечером, сидя у камина. По крайней мере, мне так кажется…

– Ш-ш-ш!

Женщина, сидящая впереди, снова оборачивается и шикает на нас. Сама, между тем, шуршит обертками от конфет, точно человек-оркестр. Белл делает извиняющуюся физиономию, устраивается удобнее на стуле и готовится смотреть спектакль. Я тоже откидываюсь на стуле и наблюдаю за ней.

Белл

Время летит незаметно, и я так счастлива. Это было великолепно, такая хорошая постановка, и мне не верится, что Рори придумал это в качестве подарка. В первой половине я поймала себя на том, что привалилась к нему, опираясь на подлокотник, а потом не могла не заметить, как у него увлажнились глаза в сцене суда, когда ярость Леонта прорывается наружу, и в результате он теряет все, что ему было дорого в жизни. После антракта я снова устроилась поближе к Рори, и в финальной сцене – когда со статуи Гермионы снимают покров и отец воссоединяется с дочерью – он подался вперед, охваченный предчувствием и эмоциональным накалом момента. Но потом, когда Гермиона «оживает», он весь напрягся. Черт!

Черт!

Черт!

Черт!

Разве я могла подумать, что Рори купит мне билеты на этот спектакль, не говоря уже о том, что будет смотреть его вместе со мной? А потом я пришла в такой восторг, что совершенно выпустила из виду это обстоятельство. Я забыла, что для человека, несущего бремя утраты – она читается у него на лице, – смотреть пьесу, в которой утраченная любовь оказывается живой, будет тяжело.

Зрители поднимаются с мест и бурно аплодируют – актеры кланяются и посылают публике воздушные поцелуи. Я встаю и хлопаю – Рори тоже. Мне хочется крикнуть «Браво!», но я давлю в себе этот порыв, видя, как по лицу мужчины, которого я люблю – я уже знаю это, – катится слеза.

Я хочу его обнять, создать вокруг него защитный кокон, уберечь его от дальнейших травм и сказать, что все будет хорошо. Но разве это возможно? Джессику не вернешь.

– Мне никогда не хватит слов, чтобы отблагодарить тебя за то, что привез меня сюда, – говорю я, легко сжимая его руку и надеясь, что слова, оставшиеся невысказанными, и так понятны.

– Я рад. И что, твои надежды оправдались?

О том, какой отклик постановка вызвала в нем, и о слезах, удержанных железным уолтеровским самообладанием, он умалчивает.

– О да, конечно. Это было потрясающе. Этот вечер я запомню навсегда. Навсегда.

Это действительно так. Благодаря ему я столько всего узнала. Узнала, как мужчина обращается с женщиной, которую уважает. Благодаря ему и его маме узнала, что я довольно хороший человек. Что нормальные – хорошие – родители ставят потребности детей выше собственных, направляют свои силы на то, чтобы укреплять в ребенке веру в себя, и не позволяют своим слабостям оказывать разрушительное воздействие на детей. Я всегда это подозревала, но у них увидела воочию. Так что, возможно, не я одна виновна в собственных неудачах, но и родители тоже отчасти подкачали, и причина наших нездоровых взаимоотношений не только во мне.

И пусть их не устраивает то, чем я занимаюсь, зато это устраивает меня. Этот вывод прозвучал на полную мощность, когда я наконец-то огрызнулась в ответ на очередную тираду отца в Рождество. Когда встала на защиту мамы и на свою собственную. Когда в буквальном смысле спасла ему жизнь, а он по-прежнему не спешит видеть во мне человека! Ну и черт с ним.

Я всегда считала себя Утратой. Единственный изъян «Зимней сказки» – это готовность героини простить отца, который безжалостно обрек ее на смерть на склоне горы. Возможно, я не Утрата, и мне не следует стремиться быть такой всепрощающей и кроткой. Возможно, я могу брыкаться. На моей памяти никто и никогда не давал отпор отцу. А я дала – в львином логове, в окружении других львов, готовых порвать мне глотку.

Я – Паулина!

* * *

Мы выходим из театра на яркое зимнее солнце, и я обращаю внимание, что у Рори отсутствующий вид – очевидно, финал пьесы все еще занимает его мысли. Я предпринимаю попытки изменить его настроение. Ясно, что разговор о спектакле лучше не заводить. «Зимняя сказка» – прекрасная вещь, но то, что Рори никогда не оправится от потери, меня печалит, и одному богу известно, как пьеса на него подействовала.

– Ну что, вернемся к подсказкам?

Я излучаю оптимизм, а сама понимаю, что мой глупый подарок – не лекарство от глубокой скорби, которую он испытывает. Ее отголоски я улавливала в этот его приезд и сразу вспоминала, каким увидела его в больнице много лет назад. Подробности он рассказал в тот вечер, когда пригласил меня на рождественский ужин и поделился своей печалью.

– Да, давай. Теперь, когда я выяснил, что двадцать четыре пиццы в подарок мне не светят, я заинтригован.

Мы покупаем кофе и вместе с огромной коробкой располагаемся на скамейке перед театром.

– Итак, следующая подсказка…

Он открывает конверт, но его мысли далеко. Расстояние, наметившееся, когда опустился занавес, никуда не исчезло. Это пропасть, которую мне вряд ли удастся преодолеть.

– Да, – с напускной веселостью говорю я.

Вот результат столь великодушного жеста. Открылась рана, которая отнюдь не зажила. Зла на себя не хватает. Зачем я вообще говорила ему об этой треклятой пьесе?

– Это последняя подсказка. Ты готов?

Даже если он готов, то за себя я бы не поручилась. То, что на прошлой неделе