Том все еще не хотел со мной общаться, несмотря на многообещающее новогоднее поздравление, а от моей общественной жизни осталось всего ничего; единственными людьми, с которыми я виделась, были сменявшие друг друга анонимные парни на одну ночь, в чьи дома я попадала два раза в неделю. Я опять взялась за старое, но не могла ничего с собой поделать. Мне все время было темно и холодно, и парни нужны были мне, чтобы отвлечься и согреться. Я выходила из дома только ради секса, а когда у меня были месячные или накатывала усталость, то читала один за другим полицейские отчеты. Я как раз просматривала статью о протестах в Сент-Поле, в ходе которых был застрелен чернокожий мужчина по имени Филандо Кастиль, когда зазвонил телефон. Я ответила на звонок, а в моей груди пылала ярость.

– Чески, они нас всех поубивают? – гневно спросила я – И ведь ни за что. Вообще ни за что. Просто за то, что мы есть. За то, что мы черные – не в том месте и не в то время. Ненавижу.

Я едва дышала.

– Так нечестно. Мне больно. Кто будет контролировать полицию?

Я кипятилась и нервничала.

– Я не понимаю, и мне от этого страшно, я теряюсь, мне кажется, что нам нет места, как будто мы должны доказывать свою ценность, чтобы подтвердить право на существование.

– Расслабься, детка, – сказала Чески. – Я поэтому и звоню. Я готовлюсь. Будет марш «Жизни черных важны». В Брикстоне. На Уиндраш-сквер. Буду ждать тебя возле «Ритци» в два.

– Чески, ты же знаешь, что я не люблю митинги, – напомнила я. – Я боюсь людей, толпы. Я понимаю, что меня никто не обидит, но меня не покидает ощущение, что от них не убежать. Я не выдержу. Я не переношу карнавалы, не переношу большие торговые центры и не переношу Оксфорд-стрит в любое время суток. Поэтому я туда с тобой и не хожу.

– Квини.

– Ты права. Это важнее.

– Увидимся на месте.

Я пыталась отыскать Чески возле кинотеатра, но безуспешно – она егоза и не умеет стоять на одном месте. Наконец, мы с ней нашлись ровно на противоположной стороне от места, где должны были встретиться. У нас не было ни транспарантов, ни плакатов, но это не беда, потому что голос у Чески – самый громкий из всех, что я слышала. Мы стартовали с Уиндраш-сквер, и Чески непрерывно скандировала «Жизни черных важны!», а я рассматривала людей вокруг, беззвучно шевеля губами, не рискуя присоединиться к ним. Я не любила быть в центре внимания. Рой об этом позаботился.

Чески замолчала, когда на подиуме появилась фигура, как я поняла, организатора шествия. Это была высокая поджарая черная женщина с дредами, обернутыми шарфом, концы которого ниспадали ей на плечи и спину. Когда она подняла руку, толпа стихла. Она немного подождала, потом поднесла к губам мегафон и заговорила.

– Система – против нас, – говорила она сильным, но срывающимся голосом. – Нельзя, недопустимо издеваться над чернокожими, но именно это мы и видим. Вот что мы все видим. Вот какое послание мы получаем. И оно ранит нас. Наши люди продолжают страдать. Эту травму слишком тяжело вынести.

Толпа согласно зашумела.

– Движение «Жизни черных важны» не считает, что остальные жизни не так важны, как наши. Оно не об этом. Мы просто хотим сказать, что именно мы – страдаем.

Она опустила мегафон и окинула взглядом собравшихся. На лице ее читалась боль, и то, как она держала себя в руках, только подчеркивало эту боль. Она передала мегафон стоявшей рядом женщине и спустилась с трибуны.

Вторая женщина заняла ее место и начала свою речь.

– Знаете, чего они хотят? Они хотят, чтобы мы подняли бунт. Они хотят, чтобы мы устроили погром и беспорядки, чтобы мы уничтожили сами себя. Но вот что я скажу. Бунта не будет, будет восстание. И это восстание продолжится, пока мы не добьемся заслуженной справедливости.

После нее на маленькую сцену выходили один за другим другие участники акции протеста и говорили в мегафон. Мы стояли, чувствуя уколы ярости и скорби, и слушали, как друзья и родные чернокожих людей, жизни которых оборвались самым беззаконным образом, поднимались по очереди на этот подиум и вспоминали не только о том, как погибли их близкие, но и о том, какими они были добрыми, как их любили, а еще – о том, что у них были дети и что они сами были чьими-то детьми.

Потом начался марш. Мы шли группами в сторону брикстонского отделения полиции, в наэлектризованной атмосфере, и люди в толпе не были ни агрессивны, ни злы, но заведены. Они завелись и жаждали ответов, они хотели, чтобы их услышали.

Ехавшие в противоположную сторону машины двигались и останавливались, чтобы протестующие могли их обойти. Водители сигналили, открывали окна, поднимали вверх сжатые кулаки.

– РУКИ ВВЕРХ! – кричала Чески в мегафон.

И где она этого набралась?

– НЕ СТРЕЛЯТЬ! – отозвалась толпа.

– РУКИ ВВЕРХ! – повторила она. Люди в ответ снова закричали:

– НЕ СТРЕЛЯТЬ!

Наконец, мы остановились у здания полиции и снова слушали. На этот раз были истории о несправедливости, о таких действиях, которые полиция не смогла ни объяснить, ни оправдать. К нам присоединялось все больше и больше людей, стекаясь отовсюду и мешая уличному движению. Из здания вышла полицейская охрана и окружила митингующих. От страха у меня свело желудок.

Мы двинулись дальше, прочь от отделения полиции, свободно шагая по Брикстону и скандируя «МИРА НЕТ! СПРАВЕДЛИВОСТИ НЕТ!» Потом обошли рынок. На месте овощных и фруктовых лавок, к которым бабушка таскала меня по воскресеньям и которые я надеялась увидеть прежними, толпились в основном белые ребята, потягивая пиво из разноцветных банок.

Все магазины, где мы покупали ямайский хлеб и оранжевый сыр для воскресных ужинов, все текстильные лавки, где бабушка покупала ткань для занавесок, киоски «все за фунт», где мне разрешалось купить себе исключительно что-то одно – все исчезли, уступив место новомодным веганским барам и независимым бутикам, продающим мужскую одежду по невообразимым ценам. Когда это успело произойти? Когда этот район, который я знала как свои пять пальцев, единственное место, где я могла себе позволить быть собой, где большинство людей выглядели так же, как я, и разговаривали, как в моей семье, успел исчезнуть?

Брикстон. Куда делся присущий этому району колорит? Почему я вовремя этого не заметила?

– СПРАВЕДЛИВОСТИ НЕТ! – выкрикнула я, чувствуя в крови какую-то новую злость. – МИРА НЕТ!

– Дать тебе мегафон? – спросила Чески.

– Я пока воздержусь, – ответила я, поднимая вверх сжатую в кулак правую руку.

Мы шли и скандировали, пока не вернулись на Уиндраш-сквер, откуда начали шествие. Это место названо в честь корабля «Уиндраш» и того пути, с которого все начиналось для наших предков[9]. Мы сидели прямо на асфальте, обессиленные, как вдруг послышался новый лозунг, который был не столько протестом против хаоса, сколько утверждением истины, и звучал он до самого вечера.