Снова вскарабкалась по лестнице в редакцию. По столу толкнула рукописный текст. Дрисколл поднял голову и пожал плечами. В. Э. Дрисколл, повторил он. На это он согласен. «Э» значит «Эмили». Это будет их секрет.

Над Сент-Луисом вспыхивали фейерверки. Двадцатый век – разноцветный взрыв. В гостиничном номере Эмили лодыжками осторожно цеплялась за его колени. Он поднимал простыню, точно флаг капитуляции. Его жизнь она описывала словом ширь: широкий лоб, ширится талия, и ширится слава. Эмили ждала. Сама не знала, чего. Ее мутило. От его властности. Его напора. И она ему все это позволяла. На улицах газетчики выкрикивали его имя. Эмили уходила прочь. Внутри что-то шевельнулось. Тошнило по утрам. Забеременела. Ее это потрясло. Думала навестить врача, отказалась от этой мысли. Отца не будет, она опережает время, страдает за это, но ей все равно, она не рабыня приличий. Прокисшая любовь пролила больше света на природу любви, чем подлинное переживание. Я, сказала Эмили, хочу только свое имя. Настоящее. В газете нет места женщине-репортеру, ответил он, разве что в разделе светской хроники. Всегда так было. Она коснулась живота. Помянула беременность. Он побелел. Не исключено, сказала она, что ребенок родится голосистый. Дрисколл мягко возложил ладонь на гигантскую столешницу, но костяшки у него побелели. Это, сказал он, шантаж. Она взирала на него безмятежно. Пошевелила пальцами в недрах платья. На столе портрет его детей. Дрисколл постучал по рамке карандашом. Только инициалы, сказал он. Она по-прежнему станет писать под фамилией Дрисколл плюс получит другую колонку, Э. Л. Эрлих. Вполне по-мужски звучит. Это ее устроило. Ее личное имя. «Л» значит «Лили».

Она родила в декабре 1902 года. Ночами, когда девочка спала, Эмили писала, тщательно выверяя каждую фразу. Добивалась стихотворного ритма и плотности. Проталкивала слова к краю листа. Писала и переписывала. Конкурсы джазовых пианистов в кафе «Розовый бутон», где наяривали по клавишам музыканты. Слет анархистов в подвале многоквартирного дома на Карр-сквер. Бокс без перчаток неподалеку от сиротского приюта для мальчиков на 13-й улице. За Эмили водилась привычка подходить к теме окольно, и порой она увлекалась трактатом о птичьих миграциях над Миссури или о великолепии чизкейка в немецкой забегаловке на Олив-стрит.

Уединение ей нравилось. В позднейшие годы ею порой интересовались мужчины. Продавец персидских ковров. Капитан буксира. Пожилой ветеран Гражданской войны. Английский плотник, строивший эскимосскую деревню для Всемирной ярмарки. Но Эмили тяготела к уединению. Мужчины уходили, и она смотрела в спину их пиджакам, морщинкам между лопаток. А сама оставалась гулять с дочерью по набережной. Их дыхание смешивалось. Их платья гармонично шелестели. Эмили подыскала квартирку на Чероки. Раскошелилась на пишмашинку. Та грохотала вечерами. Эмили писала колонку Дрисколла. Да и пожалуйста. Она даже забавлялась, втискиваясь в его узколобый разум. Но для своей колонки словно тянула на разрыв каждое сухожилие. К ней пришло счастье. Она расчесывала костер дочериных волос. Случались дни великого освобождения: Эмили будто сама себя вытаскивала из глубин колодца.

В 1904 году Дрисколла нашли за письменным столом. Обширный инфаркт. Третий подряд. Эмили воображала, как он содрогался в своем тугом белом жилете. Похоронили его под ясным сент-луисским солнышком. Эмили пришла в широкополой черной шляпе и перчатках до локтей. На краю толпы плакальщиков держала Лотти за руку. Под конец недели Эмили вызвали в редакцию. Сердце грохотало в предвкушении. Наконец-то у нее будет полное имя – ее подпись, ее право. Она выжидала. Ей тридцать один год. Вот он, ее шанс. Столько историй. Сент-Луис блистал в свете Всемирной ярмарки. Городской абрис рвался ввысь. Столько акцентов на улицах. Эмили уловит и запечатлеет их все. Она поднялась по лестнице. Владельцы газеты сидели, скрестив руки на груди, ждали. Один дужкой очков рассеянно чесал мочку. Нахмурился, когда Эмили села. Она заговорила, но ее перебили. Дрисколл оставил им письмо в столе. У Эмили задрожала губа. Письмо зачитали вслух. Дрисколл утверждал, что все ее статьи с первого дня писал сам. Каждое слово. До последнего оборота. Таков был его прощальный подарок. Его пощечина.

Замысловатость этой мести потрясла Эмили. Ей, сказали владельцы, не работать больше никогда. Она попыталась выдавить хоть слово. Они захлопнули папки на столе. Один встал и открыл ей дверь. Смотрел, как на прохожую лошадь за окном.

Эмили шагала вдоль реки, пряча лицо под широкополой шляпой. Много лет назад ее мать тоже здесь гуляла. Лили Дугган. Вода несла воду. Эмили вернулась в квартирку на Чероки. Отбросила шляпу, собрала вещи, пишмашинку оставила. Переехали из Сент-Луиса в Торонто, к брату Томасу, горному инженеру. Комната на два месяца. Его жена бесилась. Не хватало ей незамужней матери в доме. Эмили и Лотти сели на поезд, уехали на Ньюфаундленд: море не замерзало.

Сняли номер на четвертом этаже гостиницы «Кокрейн». Спустя два дня Эмили постучалась в редакцию «Ивнинг Телеграм». Первый материал – очерк о Мэри Форвард, владелице «Кокрейна». Мэри Форвард на голове носила седую бурю. Браслеты соскальзывали до локтей, когда она поднимала волосы над загривком. Сама гостиница – резкими четкими мазками. В утренней столовой сидят новобрачные – батраки и батрачки с нервными толстыми пальцами. Круглые сутки бренчит фортепьяно. Вопросительным знаком загибаются перила. Мэри Форвард очерк так понравился, что она вставила газетную вырезку в рамку и повесила в дверях бара. Эмили написала следующую статью. О шхуне, напоровшейся на скалы. И еще одну, о начальнике порта, который никогда не выходил в море. Ей разрешили ставить свою подпись целиком. Она угнездилась в шкуре городка. Ей было уютно. Рыбацкие лодки. Колокольцы над водой. Угроза шторма. Она подмечала цветовую палитру у причалов. Красные, охряные, желтые оттенки. Неизбывный поиск лучшего слова. Тишина, проклятия, ссоры. Местные остерегались чужаков, но Эмили текстурой напоминала приевшийся климат и растворилась среди них. И Лотти тоже.

Шли годы, Эмили публиковала стихи в типографии Галифакса. Книги исчезали, но едва ли это имело значение: они пожили, обрели себе полку, обрели на полке покой. И с еженедельными колонками то же самое: пусть с Эмили не случалось любви, но все же требуется немало, чтобы наполнить целую жизнь.

Утром Эмили скинула ноги с койки. Лотти еще спала. На лицо упала прядка. Поднималась и опускалась от дыхания. В комнате попахивало джином.

Эмили натянула чулки на щиколотки, еле втиснулась в туфли. Взяла трость, наклонилась над Лотти, поцеловала в теплый лоб. Дочь заворочалась, не проснулась.

В коридоре было тихо. Эмили зашагала по белизне. Остановилась, привалилась к стене, перевела дух. Никак не нащупать эту пустоту ощущений. Пароход раскачивался и скрипел. Похоже, она, отстреливаясь, пытается с фланга обойти головную боль.

Молодой стюард помог ей вскарабкаться по трапу. Свежий воздух ненадолго успокоил. Серость воды тянулась в бесконечность. Складывалась в узоры, как детский рисунок.

Пароход вошел в неспокойные воды. Громкий гудок пронзил воздух. Зонтики сложили и убрали. Шезлонги ловко сгрузили на палубу штабелями.