На верхней палубе умудрились забыть кленовую гитару. Дождь испятнал темный гриф. Эмили подобрала гитару и зашаркала назад к трапу. Хотела вернуть гитару владельцу. Резкая горячая боль шмыгнула во лбу. Сил нет совсем. Трость упала и поскакала вниз по трапу. Эмили схватилась за поручень. Стала медленно спускаться. Стараясь не колотить гитарой по ступеням, невзирая на качку.

Коридор дохнул рвотной вонью. Репродуктор выплюнул исковерканное объявление. Последнее, что Эмили помнила, – звон упавшей гитары, едва налетела новая волна.

Когда Эмили очнулась, над ней склонялся судовой врач. Прижал к ее груди стетоскоп. Померил пульс. На лбу у него красовалось круглое зеркальце. Когда отодвинулся и оглядел Эмили, та различила в зеркальце свой дрогнувший силуэт. С трудом села, открыла было рот. Весь мир словно обернули марлей.

Лотти держалась в углу, грызла ногти. Высокая, светло-голубые глаза, короткая стрижка.

Врач ощупал руку Эмили, потрогал опухшую шею. Удар, решила она. Забормотала. Врач ее успокоил, положил ладонь ей на плечо. Обручальное кольцо на левой руке.

– Все будет хорошо, миссис Эрлих.

Тело ее напружинилось. Лотти наклонилась к врачу, что-то сказала. Тот пожал плечами, не ответил, снял стетоскоп. С полки над головой достал флакон таблеток, сколько-то отсчитал в серебряное блюдце, смахнул в стеклянный пузырек.

Пролежала в лазарете три дня. Острое обезвоживание, сказал врач. Возможно, нагрузка на сердце. Обследуйтесь, когда прибудем в Саутхэмптон. Лотти сидела у ее койки с утра до ночи.

На лбу мокрая тряпка. Эмили спрашивала себя, не потому ли заболела, что хотела подольше побыть с дочерью. Не потерять ее. Удержать подле себя. Жить в этой дополнительной шкуре.

За день до прибытия в Англию Эмили вывели на палубу. В тумане – бледная бурая дымка. Неясно сгустившаяся тьма. Лотти сказала, это побережье Ирландии. Позади исчезли мысы Корка – сияние за кормой.

В Саутхэмптоне Эмили дала пару шиллингов портье, чтобы тот пошустрее оттащил сундук. В больницу она не поедет. Уже уговорено с шофером, который отвезет их в Суонси. Менять планы поздно.

Она смотрела, как Лотти на сходнях жмет руку судовому врачу Вот, значит, как. Вот и все. Накатила невнятная печаль.

На сходнях взяла Лотти под руку. Ноги словно пустотелые. Постояла, отдышалась, поправила шляпку, и они спустились к шоферам, что в ожидании выстроились у причала. Старый «форд». «Ровер». «Остин».

Вперед выступил тучный, чисто выбритый юноша. Протянул мягкую руку, представился. Эмброуз Таттл. Синий мундир королевских ВВС, бледно-голубая рубашка, брюки гармошкой на щиколотках. Головой доставал Лотти до плеча. Взглянул на нее снизу вверх, будто она вышагивала на ходулях.

Показал на бордовый «ровер» – спицы в колесах, большое серебристое украшение на капоте.

– Сэр Артур нас ждет, – сказал юноша.

– Долго ехать?

– Боюсь, что долго. Доберемся, наверное, только к ночи. Устраивайтесь поудобнее. Дороги, увы, весьма ухабисты.

Когда он наклонился за дорожным сундуком, на пояснице открылась полоска кожи. Эмили села впереди. Лотти устроилась сзади. Машина выехала из порта. Город вытолкнул их под внезапно яркое солнце, в тоннель меж каштанов.

Дорога грохотала их нутром. В тенях древесных арок все трое шли рябью. Изгороди длинны, зелены и наманикюрены. Словно манили авто двигаться дальше.

Ехали под сорок миль в час. Эмили оглянулась – ветер покусывал вырез дочериной блузки. С полудня синева небес почти не побледнела. Дорога в основном пустынна. Английскую глубинку порядок не смущает. Это тебе не Ньюфаундленд. Поля угловаты. Видно далеко-далеко, старые дороги сужаются на горизонте; повсюду слаженная имперская благовоспитанность. Эмили ждала иного. Ни угольных шахт, ни гор шлака, ни серой английской нескладности.

Под рев мотора толком не побеседуешь. На окраине Бристоля заехали в маленькую чайную. Эмброуз снял фуражку, обнаружив кудрявую блондинистую шевелюру. Акцент у него любопытный. Белфаст, пояснил он, но по тому, как он это сказал, Эмили догадалась, что он отпрыск состоятельных родителей. Скорее английский акцент, чем ирландский. Слишком правильная мелодика.

Уже несколько лет в ВВС, в подразделении связи, но в летное так и не поступил. Похлопал себя по животу, словно оправдывался.

Небо потемнело. Лотти выкрикивала указания, сверяясь с огромной картой, хлопавшей на ветру. Эмброуз поглядывал на Лотти, точно она и сама вот-вот улетит на парашюте интриги.

Свет угасал, а Эмброуз гнал «ровер», умело огибал углы, снова погрузился в тоннели долгих изгородей. Приближались к Уэльсу. Пологие холмы один за другим – силуэт спящей женщины, вид сбоку.

Под вечер заблудились. Затормозили на краю поля, посмотрели, как соколиный охотник оттачивает свое искусство: птица на бечеве, долгий изгиб полета, что постепенно познает свои пределы. Сокол воспарил на миг и грациозно опустился на перчатку охотника.

Пришлось заночевать в Кардиффе. Убогая гостиница. Воздух намекал на море и шторм. Эмили опять залихорадило, голова кружилась. Лотти помогла ей подняться по лестнице, примостилась рядом в постели.

Поутру двинулись вдоль побережья. За спиной воспарило солнце, выжгло туман. По обочинам у канав махали дети, мальчики в серых шортиках, девочки в голубых передничках. Кое-кто босиком. Иногда мимо дребезжа катили заплеванные грязью велосипеды. Старуха замахала тростью и прокричала что-то на языке, которого они не поняли. Поле пересекала шеренга золотых стогов.

Остановились над узким ручьем, распили флягу горячего чая из одной чашки, последние капли вытрясли в траву. Эмили побрела вдоль реки. Услышала, как ясно зазвенел смех Лотти. У поворота, под плакучими деревьями, увидела старика в высоких болотных сапогах. Он держал удочку, но словно окаменел – стоял в воде по бедра, созерцая. Пустил корни в ручье. Она подняла руку, хотела помахать, но он смотрел мимо. Спасибо за эту анонимность. Теперь Эмили знала наверняка, что с Брауном поговорит наедине.

Старик повернулся, однако удочку так и не забросил. Будто пришел сюда подцепить на крючок свет. Эмили снова подняла руку, и он кивнул – несомненно, скорее по обязанности, чем из дружелюбия.

Когда вернулась к ручью, Эмброуз и Лотти, притулившись друг к дружке, курили одну сигарету на двоих.

Дом стоял на западной окраине Суонси. У воды. В конце долгого проезда меж беленых заборов. Большой, красного кирпича, с мансардой. Эмили насчитала три дымохода. Под колесами захрустел гравий. Затормозили. Из-под карнизов прыснули вороны. Каштан длинными руками почесывал крышу.

Навстречу Эмили на крыльцо вышла Кэтлин, жена Брауна. Темноволосая, серьезная. Сдержанно красивая. Провела Эмили в обшитую деревом гостиную. Со вкусом обустроенную. Длинные бордовые портьеры обнимали два французских окна, за окнами – ухоженный сад. С портьерами заигрывал ветер: налетал из приоткрытых дверей, ерошил ткань, обнюхивал, обегал комнату. На полках фотографии. На одной – Алкок и Браун с английским королем. На другой – с Черчиллем. Строй книг по авиации. Большие кожаные тома, бордовые и бежевые. Какие-то награды из граненого стекла, обрамленные сертификаты на деревянных подставочках. Десяток чайных роз – лепестки в красных прожилках – умирали в большой вазе на столе.