Мне предстояла встреча с одной из последних знахарок острова Беатой Мендиолой – Джон Стил был много лет знаком с ней и ее сыном Томми. «Они, как никто другой, – сказал мне Джон, – знают все о саговниках, обо всех примитивных растениях, местной пище и традиционных растительных лекарствах». Беата и Томми встретили меня на посадочной полосе. Томми – общительный, интеллигентный молодой мужчина около тридцати лет, бегло говорящий на чаморро и английском. Беата – худощавая, темноволосая, окруженная аурой неистовой энергетики, – родилась здесь во время японской оккупации. Она говорит только на чаморро и японском, поэтому Томми служил нам переводчиком.

Несколько миль мы проехали на машине по грунтовой дороге до опушки леса, а дальше отправились пешком. Томми и его мать шли впереди с мачете и расчищали путь. Джунгли здесь местами были такие густые, что солнечный свет с трудом пробивался сквозь листву. У меня временами возникало чувство, будто я нахожусь в сказочном лесу, где каждое дерево, каждая его ветвь покрыты эпифитами – мхами и папоротниками.

На Гуаме я видел лишь отдельно растущие саговники – там они растут группами по два-три растения, здесь же их были сотни, они преобладали в растительности. Саговники находились везде, иногда в виде густых зарослей, иногда в виде отдельных стволов высотой двенадцать-пятнадцать футов. Большинство саговников здесь не превышали по высоте пять-шесть футов и были окружены густым ковром папоротников. Изрезанные глубокими бороздками листья одели саговники в непробиваемую броню, утолщая ствол. Выглядели эти саговники мощными, как железнодорожные локомотивы или стегозавры. По этим местам регулярно прокатываются сильные ветры и ураганы, и стволы саговников часто бывают изогнуты под самыми причудливыми углами, а иногда даже стелются по земле. Но это, как ни странно, только увеличивает их жизненную силу, потому что из мест изгибов, особенно ближе к основанию, появляются новые побеги: луковки, увенчанные кронами молодых листьев – светло-зеленых и мягких. В то время как одиноко стоящие саговники выглядели высокими, лишенными ветвей стволами, устремленными ввысь, к небу, эти были другими – похожими на чудищ, преследующих врагов, рвущимися во всех направлениях, полными анархической жизненной силы и какой-то растительной, стихийной надменности.

Беата указала на жесткие чешуйки из листьев, окружавшие основание каждого ствола, – они образовывались, когда листья венчавшей вершину кроны опадали. «Мы определяем возраст саговников, – сказала она, – подсчитывая число таких чешуек». Я начал считать чешуйки на одном узловатом, сильно изогнутом стволе, но Томми и Беата заулыбались. «Все намного проще, – подсказала она мне. – Если вы посмотрите на ствол, то увидите, что на старых деревьях есть отдельные более узкие кольца – одно соответствует 1900 году, когда над островом пронесся тайфун, а второе – 1973 году, когда дули сильные ветры».

– Да, – подтвердил, кивнув головой, Томми, – в том году, говорят, скорость ветра достигала двухсот миль в час.

– Тайфун срывает с дерева все листья, – объяснила Беата, – и оно уже не может расти так быстро, как раньше.

Беата считала, что многим саговникам здесь больше тысячи лет97.

Саговниковый лес не так высок, как, например, сосновый или дубовый. В основном он состоит из низкорослых растений с короткими толстыми стволами – но эти деревья создают впечатление исполинской мощи и крепости. Это деревья-трудяги – они не высоки, не мясисты, не способны к быстрому росту, как современные деревья, но они просто созданы для того, чтобы выдерживать тайфуны и наводнения. Тяжеловесные, закованные в латы из жестких листьев, медленно растущие, коренастые, они как динозавры несут отпечаток мезозоя, стиля, бывшего в моде двести миллионов лет назад.

Мужские и женские деревья саговников невозможно различить до тех пор, пока растения не достигнут зрелости и не выбросят на вершине живописную шишку. У мужского растения огромная, направленная вертикально вверх шишка длиной фут или больше и весом до тридцати фунтов. Она похожа на многократно увеличенную сосновую шишку, усеянную большими грубыми чешуйками, закручивающимися вокруг продольной оси шишки изящной спиралью98. Напротив, женские растения лишены настоящей шишки, а образуют центральное скопление волокнистых мягких листьев – мегаспорофилл, «специализирующихся» на размножении, – они оранжевые, бархатистые, зазубренные и свисают вниз с каждого листка, восемь-десять семяпочек, или яйцеклеток. У большинства организмов они микроскопически малы, но здесь достигают величины ягод можжевельника.

Мы остановились у одной шишки длиной около половины ярда, спелой и полной пыльцы. Томми встряхнул шишку, и из нее вырвалось облако пыльцы; она обладала едким запахом, от которого у меня начали слезиться глаза и зачесалось в носу. (Наверное, в ветреную погоду саговниковые леса наполняются пыльцой, и не зря первые исследователи связывали заболевание литико-бодигом с вдыханием пыльцы саговника.) Запах мужских шишек крайне неприятен. В 1795 году был даже издан указ властей Аганы о том, чтобы люди, выращивавшие саговники у себя во дворах, срывали с них шишки, прежде чем те созреют. Но, естественно, этот «аромат» предназначен не для нас. Сильный запах привлекает муравьев, сказал Томми; иногда целая туча этих кусачих тварей вываливается на человека, стоит ему качнуть саговник. «Смотрите! – вдруг воскликнул он. – Видите этого маленького паука? На чаморро мы называем его «парас ранас», «плетущий сеть». Обычно пауки этого вида обнаруживаются на саговниках – дело в том, что они питаются муравьями. Пока саговник молод и зелен, пауки на нем тоже зеленые. Когда саговник созревает и становится бурым, пауки принимают такую же окраску. Я радуюсь, когда вижу на саговниках пауков; это значит, что на дереве нет муравьев, которые могли бы меня покусать при попытке сорвать плоды».

Из влажной земли торчали ярко окрашенные грибы. Беата знала их все, знала, какие из них ядовиты и какие противоядия надо давать при отравлении, знала, какие грибы вызывают галлюцинации, а какие годятся в пищу. Некоторые грибы, сказал Томми, светятся по ночам, как и некоторые виды папоротников. Заглянув в гущу папоротников, я разглядел между ними низкое, похожее на метелочку растение, Psilotum nudum, – неприметное, с жесткими, лишенными листьев стеблями толщиной с карандашный грифель. Стебли, как миниатюрное дерево, разветвлялись каждые несколько дюймов, проникая в промежутки между растениями подлеска. Я наклонился, чтобы лучше рассмотреть растение, и увидел, что каждый фрактал увенчан желтым трехдольчатым спорангием величиной не больше булавочной головки. В этом спорангии содержатся все споры растения. Psilotum растет на Гуаме и Роте повсеместно – на берегах рек, в саванне, возле домов и часто на деревьях как эпифит, свисая с ветвей, словно испанский мох. То, что я увидел это растение в природном ареале его обитания, внушило мне трепет. Никто не обращает внимания на Psilotum, никто его не собирает, никто не ценит и не уважает – это маленькое, лишенное листьев и корней растение начисто лишено всякой привлекательности для собирателей. Но для меня оно – одно из самых интересных в мире, ибо его предки, псилофиты силурийского периода, стали первыми растениями, у которых развилась сосудистая система, и они освободились от необходимости жить в воде. Из этих первопроходцев вышли впоследствии плауны, папоротники, вымершие ныне семенные папоротники, саговники, хвойные и огромное число цветковых растений, распространившихся по всей Земле. Но зачинатель и основатель огромного царства, это растение зари жизни, продолжает жить, скромно и незаметно сосуществуя с бесчисленными видами, родоначальником которых оно является. Если бы Гете увидел эту метелочку, он назвал бы ее Ur-pflanze (пра-растением)99.