По мере того, как росла аудитория, Золя все больше старался уединиться в своем меданском захолустье. Испытав горечь новых провалов в театре – инсценировка «Добычи» под названием «Рене» была отвергнута «Комеди Франсез», а «Накипь» выдержала всего пятьдесят представлений, – он больше и слышать не хотел ни о Париже, ни о журналистике, ни о сцене. «Теперь я только романист», – объявил Эмиль Нюма Косту в конце 1881 года.[152]

Начиная с этого времени он заметил, что друзья по Меданской группе понемногу исчезают, один за другим отдаляются от него, расходятся в разные стороны, стараются обрести самостоятельность. Раньше он мечтал о том, чтобы вместе с ними сражаться, стремясь к победе натурализма, теперь оказался единственным борцом за дело, которое более чем когда-либо представлялось ему святым делом справедливости, науки и прогресса. Но теперь подобное одиночество не только не пугало его, а, напротив, успокаивало. Он осознал, что был рожден для того, чтобы писать, работать над своими сочинениями вдали от всех, равнодушно воспринимая злословие и похвалы, подобно тому как его отец, упрямый итальянец, одержимый своей мечтой, был рожден для того, чтобы проложить канал Золя.

И свежий воздух, и комфорт, и мирное супружеское существование, и упорный труд – все одновременно. Медан. Сельский дом, убежище, где можно скрыться от навязчивых посетителей, и настоящий завод по производству книг, представлялся Золя оправданием всей его писательской жизни и наградой за нее. Эмиль проводил здесь три четверти года, напоминая медведя, ворочающегося в берлоге. А по приезде в Париж возобновлял прежние привычки и собирал у себя вечером по четвергам группу молодых натуралистов.

Впрочем, не таких уж нынче молодых. На самом деле все эти прежние «дебютанты» успели повзрослеть и набраться опыта. Эннику, Мопассану и Сеару исполнилось по тридцать четыре года, Гюисмансу было тридцать шесть, Алексису – тридцать семь. Каждый из них шел своим путем, стараясь заявить о себе за пределами кружка. Теперь у них мало осталось общего с автором «Западни», но они продолжали собираться вокруг него в память о первых своих шагах. Правда, во время этих еженедельных встреч характерные для прошлого проявления восторга по отношению к наставнику сменились почтительной нежностью. Да и случалось, что, осознав иногда, как далеко отошел от него тот или иной ученик, Золя призывал его к порядку. Так, прочитав «Наоборот» («А rebours») Гюисманса, он увидел в истории утонченного и эксцентричного невропата разрыв с натурализмом и – глядя мрачнее тучи, отрывисто бросая слова – принялся осыпать автора упреками в том, что тот отошел от священных заповедей научной истины, увлекшись безумной выдумкой. А когда Гюисманс стал возражать, уверяя, что ему необходимо было «открыть окно», «бежать из этой среды [где он задыхается]», Золя, исчерпав все аргументы, воскликнул: «Я не позволю менять стиль и мнение; я не позволю сжигать то, чему поклонялись!» Потом глава направления немного смягчился, и оба спорщика признали: в литературе законы, конечно, необходимы, но главное – это талант!

Дружеские отношения между Золя и Гонкуром после обвинения в плагиате постепенно превратились всего лишь в сдержанную симпатию. Доде, в свою очередь, пожаловался на некоторое сходство между его собственными произведениями и сочинениями Золя, но и с этой стороны полемика также утихла. Золя пылко восторгался вышедшими в 1884 году романом Доде «Сафо» и «Милочкой» Гонкура. Когда Доде объявил в «Фигаро», что ходившие в то время слухи неверны и он больше никогда не будет претендовать на то, чтобы войти в Французскую академию, Золя похвалил его такими словами: «Ах, до чего же прекрасно ваше сегодняшнее письмо в „Фигаро“! Вы бросили вызов прямо в самый центр сегодняшней грязной академической кухни! Ваше письмо греет мне душу».[153] Враждебность Эмиля по отношению к официальным знакам отличия дошла до того, что он не пожелал даже быть награжденным орденом Почетного легиона. Сенатору Шарлю д`Осмуа, который, не посоветовавшись с ним, предпринял какие-то действия в этом направлении, Золя резко написал: «Будьте добры отменить то, что вы сделали».[154] Верный своим представлениям об истинном величии, он считал, что, приняв орденскую ленту, которой кичится так много посредственностей, унизился бы в собственных глазах. Единственным, чем писатель гордился, памятником, который хотел бы себе воздвигнуть, был цикл «Ругон-Маккары», над которым он работал без передышки.

Теперь Золя собирал материалы уже для тринадцатого тома цикла – для романа «Жерминаль», фоном для которого должна была стать «угольная шахта, а главной темой – забастовка».[155] Но он ничего не знал ни об этом подземном мире, ни о требованиях шахтеров. Необходимо было отправиться на место.

В феврале 1884 года по совету депутата Альфреда Жиара, с которым они познакомились летом в Бретани, где ловили рыбу, Золя решил отправиться с блокнотом в руке в Северный угольный бассейн. И как раз тогда, когда он там появился, шахтеры забастовали. Это была стихийная забастовка, которая продолжалась пятьдесят шесть дней и закончилась поражением. Желая как можно лучше узнать все о «черной стране», Эмиль отправился в Анзен. Здесь он присутствовал на митингах социалистов, знакомился с рабочим вопросом, спускался вместе с инженером Дюбю в шахту Ренар на глубину шестьсот семьдесят пять метров. Толстый, страдающий одышкой, со слабым сердцем, литератор бродил по темным штольням и штрекам с ощущением, что больше ему никогда не увидеть дневного света. Но этот мучительный страх не мешал ему торопливо записывать на ходу свои впечатления от преисподней: «Начинается спуск… Ощущение, словно все оседает, стекает вниз, потому что предметы быстро пропадают из виду. Потом, как только вы оказываетесь в темноте, больше ничего. Поднимаемся ли мы, опускаемся ли?.. На определенной глубине начинается дождь, поначалу слабый, затем он усиливается… Сворачиваем в штрек… Поначалу каменная кладка, штрек довольно узкий… Между деревянными опорами пластины сланца отслаиваются… Пересекающиеся рельсы, о которые спотыкаешься… Внезапно слышится отдаленный стук колес, это прибывает состав вагонеток. Если штольня прямая, вдали виднеется огонек лампы, красная звездочка в дымной мгле. Шум приближается, можно смутно различить очертания белой лошади, которая тянет вагонетки. На первой из них сидит ребенок, он правит… И вот мы наконец в глубине откаточного штрека… По мере того, как рабочие вгрызаются в уголь, они возводят деревянную крепь, оставляя ее за собой… Штрек углубляют забойщики, которые вырубают уголь из жилы… рабочий ложится на бок и бьет жилу наискось. Я видел одного совершенно голого, кожа у него была покрыта черной пылью. Глаза и зубы белые. Когда они смеются – это негры».

Впечатлений от шахты у Золя было так много, они были такие яркие, что писатель боялся утонуть в этом изобилии. Трудность заключалась в том, чтобы не превратить «Жерминаль» в красочный репортаж, а для этого следовало ввести туда четко очерченных персонажей, простые и сильные мысли, крепкую интригу. В поисках атмосферы места действия, желая ощутить атмосферу нового для него края всеми собственными пятью чувствами и как можно лучше узнать обычаи жителей, Золя навещал чистенькие домики в шахтерских поселках, разговаривал с врачами о профессиональных заболеваниях, расспрашивал о том, как добывают уголь, сколько платят за работу, чем опасен рудничный газ, как работяги проводят свободное время на поверхности… Пил вместе с шахтерами в кабачках пиво и можжевеловую водку. И, познакомившись с ними поближе, решил, что героем его книги станет не один человек, героем станет толпа людей, занятых этой кротовой работой, которая их убивает. А рядом с ними он выведет людей, обитающих на более высокой ступеньке общества: инженеров, акционеров, владельцев угольной шахты. Нет, Золя не собирался обвинять во всех бедах этих немногочисленных счастливцев в белых воротничках. С его точки зрения, они всего лишь применяли общее правило жизни и осуждать следовало не их, а современную капиталистическую систему. Романист чувствовал, что чем более беспристрастным он проявит себя, создавая эту картину, тем больше у него шансов будет разжалобить читателя участью сотен людей, осужденных на муки, тяжко и за гроши работающих в темных шахтах.