— Чую, — сказал Карик. От жары он изнывал и в который раз проклял себя за то, что не послушался дядю Колю и обрядился в брюки и рубашку с длинным рукавом. Для солидности, видите ли. А если честно — из-за стеснения перед незнакомой тогда Олеськой. Которая могла и засмеять, увидев его в шортиках и майке. Теперь он завидовал ей, одетой в проветражный сарафанчик.

Дядя Коля и Мерзлякин сидели на корточках у одного из столбов, что-то внимательно разглядывая. Карик сделал, как бы невзначай, в их сторону несколько шагов, получше рассмотреть — чем они занимались.

— Раз трещина, — говорил Мерзлякин, — два трещина. Тут сейчас кусок отвалится. В общем, как хочешь, Николай, а я на бетонщиков и на бригадира, кто такое учудил, докладную пишу.

— Кому?

— Что — кому?

— Напишешь.

— Самому, — веско сказал Мерзлякин.

— Вот черт! — вдруг заорал Собачухин, до того копавшийся в двигателе.

Карик обернулся, но Собачухин смотрел в сторону заграждения, да еще рукой показывал, на одной ноге подпрыгивая. Вид у него казался потешным. Но только теперь Карик вдруг почувствовал подрагивание земли под ногами. Словно она барабан и в нее гулко колотили — бум-бум-бум! Сначала он решил, что это гул тяжелых грузовиков, мчащихся по дороге нескончаемой вереницей, но тут раздался треск, и там, где вырубка заканчивалась и начинался густой лес, высоченная сосна накренилась, надломилась и с грохотом обрушилась на полосу отчуждения.

— Ты только ничего не бойся, — шепотом сказала Олеська. — Они сюда ни в жизнь не пройдут. Проверено.

Пока Карик хотел ее спросить — кого ему не бояться, и кто сюда не пройдет, он вдруг увидел сам — кого и кто. И ему невыносимо захотелось в Москву. А еще лучше — обратно, в Ленинград, где о таких штуках можно узнать только на уроке природоведения или увидеть в передаче «В мире животных». Но он продолжал стоять на месте, ни жив, ни мертв, и смотреть, как из леса выходит, выползает, выкатывается необъятное для глаз серое, морщинистое, с наростами бляшек тело, во много раз превосходящее самые огроменные машины, какие только видел Карик. Ноги ящера поднимались медленно, будто не в силах выдерживать носимую ими тушу, и опускались с такой силой, что почва расплескивалась, точно покрытая ряской лужа.

— Гигантоид, — сказал Собачухин. — Красавец. Матерый человечище.

Животное двигалось к ограждению. Длинная шея и голова почти достали провода, а тело продолжало вытягиваться из леса, и толстый хвост медленно и величаво раскачивался из стороны в сторону, ударяя по стволам деревьев. Деревья скрипели и стонали.

Затем включилась сирена. Оглушающая. Рвущая уши. И Карик заткнул их ладонями, но это мало помогло. Звук ввинчивался в голову с упрямством шурупа. Карик упал, от боли засучил ногами, закричал, заплакал, и сквозь слезы видел, как дядя Коля и Мерзлякин побежали от ограждения, а Олеська вцепилась в него и пыталась то ли поднять, то ли тащить к машине, а голова ящера была совсем рядом, и казалось — протяни руку и коснешься гребня над выпученными глазами, а она все приближалась, пока между ноздрями чудища и витым проводом не проскочила молния, разинулась пасть с зубами размером с пеньки от срезанных сосен, а может и больше, и вой сирен перекрыл могучий рев рассерженного гигантоида.

Чьи-то сильные руки вздернули Карика в небо и поставили на ноги. Он пошатнулся, но его поддержали.

Появилось озабоченное лицо дяди Коли. Он что-то говорил, но Карик не слышал, продолжая зажимать уши. А из-за его плеча выглядывала Олеська, и тут Карику стало совсем-совсем стыдно.

И он заплакал.

— Ну, что? Искупаемся? — предложила Олеська. Вода в запруде выглядела спокойной, не такой стремительной, как в Ангаре. Хотя наверняка была столь же холодной — бодрящий ветерок, дующий от запруды, отгонял тучки гнуса и приятно холодил расчесанные щеки.

— У меня купального костюма нет, — пробормотал Карик.

— Вот чудак, — сказала Олеська, — ты что — совсем дикий?

Она стянула платье и все остальное и ступила в воду.

Карик отвернулся и сел в траву. Его тут же окружили крупные стрекозы.

— Ну, что? Здесь будешь ждать? — уточнила Олеська. — Если плавать не умеешь, тут неглубоко, и течение не сильное. До Ангары топать и топать.

— Вот и топай, — пробормотал Карик.

Он щурился на слепящее сквозь высоченные сосны солнце и невольно прислушивался к плеску шагов Олеськи, пока их не заглушил шум ветра в ветвях деревьев и тростниках. Тогда он посмотрел на запруду. Девчонки не видно, только одежда на берегу.

Карик поежился.

Плавать он, видите ли, не умеет.

На самом деле плавать он умеет, только, если честно, плохо. Отец несколько раз брал его в бассейн, где учил держаться на плаву, и у Карика даже стало получаться, пока однажды он не решил проплыть всю дорожку самостоятельно и на середине, когда силы иссякли, ноги не смогли нащупать спасительного дна, и Карика охватила такая паника, что чуть не захлебнулся. Больше он в воду не лез, как отец ни уговаривал.

Карик встал, отмахнулся от наглых стрекоз, побрел к запруде. Покосился на скомканные шмотки Олеськи, стянул с ноги сандалию, потрогал воду. Прохладная. Прозрачная. Волнистое дно желтеет. Стайки рыбешек.

— Эй, Олеська, — тихо позвал Карик, но девочка не отозвалась. Наверное, плещется во всю по ту сторону плотных зарослей тростника.

Карик стянул вторую сандалию, зашел поглубже, прошелся вдоль бережка туда и обратно. Затем решился, вышел из запруды, разделся, и смелее пошел к колышущимся на ветру тростникам. Дно понижалось медленно, и дойдя до зарослей Карик обнаружил, что вода достала только-только до пояса.

— Олеся! — позвал Карик. — Ты где?

Идти дальше не хотелось. Кто его знает — что там? Ему даже казалось, вредная девчонка притаилась по ту сторону и хихикает в ладошку, наблюдая за столичным жителем в неестественной среде обитания, как говорил Собачухин.

— Олеся, хватит прятаться, — почти жалобно сказал Карик. — Мы же купаться пришли.

— Гум, — пробурчали где-то над ним, и на припекавшее голые плечи солнышко пала тень. Стало удивительно тихо. Рассыпались в стороны надоедливые стрекозы, замолчали цикады.

Карик посмотрел вверх и увидел.

Это.

Это смотрело на него огромными круглыми глазами и жевало. Преогромная пасть с огроменными зубами открывалась и закрывалась, вниз летели перемолотые стебли. Ноздри раздувались, и Карик почувствовал дыхание зверя.

— Гуум, — повторил зверь, вздыбил голову, которая казалась крошечной на невероятно длинной шее, и сделал какое-то странное движение, отчего по шее прокатилась волна, воздух наполнился густым гулом, будто что-то провалилось в огромную пустую бочку.

Карик замер ни жив, ни мертв.