Речь генерала де Голля прозвучала по радио в 8 вечера того же дня, но ее услышали лишь немногие французы. О ней сообщили только постфактум, вместе с рассказом о его дерзком побеге из Франции, которому тоже не уделили достаточно внимания. Вечером 17 июня, через несколько часов после объявления о прекращении сопротивления генералу Эдварду Спирсу, возглавлявшему британские экспедиционные войска во время падения Франции, приказали покинуть Бордо. Де Голль самолично проводил Спирса в аэропорт – генералы были друзьями. На глазах у французов, которые впоследствии стали ярыми вишистами, де Голль попрощался со Спирсом у крохотного аэроплана на четыре места. В последний момент, когда уже завели мотор, Спирс рывком втащил де Голля в аэроплан. На глазах у потрясенных наблюдателей они скрылись в небе и уже через час были в Лондоне. Вечером следующего дня, после долгих переговоров с британским кабинетом при поддержке Спирса и министра иностранных дел Энтони Эзена, де Голль объявил по радио: “Мы проиграли сражение, а не войну”.

Помню, как наша хозяйка мадам де ля Буайери ворвалась к нам на следующий день после “речи 18 июня” и рассказала: де Голль зовет французов присоединиться к нему в Лондоне и вместе бороться с Германией! Мама притихла. Дождавшись, пока мы останемся одни, она взяла меня за руку и прошептала: – Твой папа наверняка присоединится к де Голлю!

Она была права.

Несколько дней спустя, 22 июня, Петей подписал соглашение о перемирии на совершенно постыдных условиях. Францию разделили на две части – оккупированную территорию (включавшую и наше пристанище, Тур) и так называемую Вишистскую территорию, возглавляемую коллаборационным правительством Петена. Руан был оккупирован немцами, но Алексу удалось преодолеть границу и добраться до Аскена, крохотного городка в нескольких километрах от Сен-Жан-де-Люз: там их с мамашей приютил его друг, Жан-Пьер Фурно. С середины июня мама с Алексом не получали друг от друга писем, и из-за введения цензуры это положение продлилось до июля. Хотя Алекс еще не получил французского гражданства, он глубоко переживал трагедию французского народа и в поисках утешения обратился к протестантской вере своей юности:

23 июня

Любовь моя, жизнь моя,

Пишу тебе в этот ужасный день. Не знаю, где ты, что с тобой. Не знаю, получишь ли ты это письмо, но верю, что Господь смилостивится над нашей великой, верной любовью.

Я столько пережил, так боялся за вас с Франсин. Душа моя болит за нашу страну, и я чувствую себя совершенно беспомощным. Когда происходят такие великие события, личные горести и страхи кажутся такими мелкими…

Что бы теперь ни случилось, я благодарен тебе за наше счастье, и во всех будущих страданиях меня будет укреплять мысль о тебе. Помни, как я люблю тебя и как мы нужны друг другу. Любовь моя, где бы ты ни была, я живу только ради нашей встречи. С тех пор, как мы расстались, твой образ неотступно у меня перед глазами. Порой кажется, что я встречу тебя за первым же поворотом. Верю, что мы встретимся. Молю Господа за Францию, за тебя, за нас. Верь в меня так же, как я в тебя верю. Не покидай меня, как я никогда не покину тебя.

Твой навечно и всецело,

А.

Мою мать тоже тревожила неизвестность. 6 июля она написала ему четыре письма и разослала их по четырем адресам.

Любовь моя [гласило письмо в Сент-Максим], посылаю это письмо в четырех экземплярах. Что, если ни одно до тебя не дойдет?! Схожу сума от тоски по тебе. В понедельник еду в Виши, чтобы устроить нам с Франсин поездку на юг Обожаю тебя, люблю больше, чем прежде. Надеюсь, что ты скоро напишешь мне в Вилландри.

Следующее его письмо на той же неделе явно было предназначено для того, чтобы при необходимости стать завещанием:

Любовь моя,

Снова тебе пишу и не знаю, получишь ли ты мое письмо. Жизнь моя, мы сейчас пытаемся уехать в наш дом на юге и будем там ждать новостей. Где ты? Что с тобой? С тех пор, как мы расстались, жизнь моя остановилась. Если со мной что-то случится, всё, что мне принадлежит – картины, книги, мебель, все средства, – должно остаться тебе во имя того счастья, что ты мне подарила.

Молюсь за тебя, за нас. Навеки твой.

Александр Либерман

Переписка влюбленных возобновилась в середине июля. 14 числа Татьяна получила от Алекса телеграмму из дома в Сент-Максим и сразу же ему ответила. К тому времени в письмах уже следовало соблюдать сдержанность. На всех последующих ее письмах из оккупированной территории стоит штамп: “Проверено военными органами”.

Жизнь моя,

Наконец получила твою телеграмму с адресом. Как мне было плохо без тебя. Любовь моя, я ТАК по тебе скучаю!

Тут у нас свои горести. Вчера 40 детей отправились в Вилландри в карете “Скорой помощи” и до сих пор не прибыли. Места детям не нашлось, и Изабель забирает их себе. Можешь вообразить, что тут творится? Вчера мы четыре (!!!) раза ездили в Тур за кроватями и прочим.

В нетерпении жду твоего письма и гадаю, как ты там справляешься без моих советов. Франсин наслаждается жизнью, а на фоне местных садов она стала еще краше.

Что сделать, чтобы мы встретились? Целую тебя нежно, люблю.

Р. S. Передай привет мамаше.

На второй неделе июля мы с матерью впервые столкнулись лицом к лицу с нацистским режимом. Мы ехали в нашем крохотном “пежо” в Тур, чтобы добыть муки для детей. В нескольких кварталах от префектуры, где разместилось немецкое командование, наш автомобильчик врезался в гигантский “мерседес”, набитый немецкими офицерами. Ветровое стекло разбилось, и нас осыпало осколками – мне досталось сильнее, и следующие несколько минут я ничего не видела, кроме крови. Хотя виной происшествию, скорее всего, было мамино неумение водить, она в ярости вылетела из автомобиля и на ломаном немецком принялась ругать офицеров. Их, видимо, обескуражили ее нападки – в те дни с оккупантами обращались очень любезно, но ее красота и благородный вид заставили их держаться вежливо, и они всего лишь попросили ее предъявить документы. Она дала им документы и визитную карточку. Увидев титул “виконтесса”, офицеры, явно уважавшие социальную иерархию, предложили отвезти нас в больницу.

– Не надо, – отказалась мать. – Я хочу видеть ваше начальство.

Потрясенные офицеры покорились, и мы вслед за немецким “мерседесом” под громкие гудки двинулись в комендатуру.

Моя мать обладала острым и проницательным умом. Последнее время она только и думала, как бы получить Ausweis, пропуск, чтобы попасть на территорию Виши и добраться к Алексу на юг Франции. Как только наши машины столкнулись, она возликовала. Теперь есть шанс попасть в комендатуру! Пока мы ехали, она утешала меня и приводила в порядок – причесывала и вытирала мне кровь с лица. Нас провели в главный кабинет, где еще несколько недель назад царил французский префект. Комендант оказался высоким церемонным мужчиной под сорок, который благодаря аккуратным усам и очкам в роговой оправе напоминал учителя. Офицеры отдали ему наши документы.