– Но ты ведь сама была свидетелем того, как работает гипноз. Ты была участником гипнотерапии и видела всю подноготную, – сделал попытку он.

– Вот именно! Ты не представляешь, как… – давилась она смехом, – как вы оба похожи. Ты и он. Ты такой же безумец, тебя надо было тогда вслед за ним в палату для умалишенных отправить… Люди для тебя – зверятки, ты ими вертишь, как пожелаешь! Ты – одержимый, Костя! Напрасно я приехала сюда. Лучше было остаться в Вене, где меня просто застрелили бы под куполом, а не делали подопытной крысой.

Ее смех перерос в конвульсивный плач. Грених оставил список и пересел к ней на диван.

– Послушай, – он взял ее руку в ладони. – Я два месяца изводился мыслью, что он приехал с тобой, так был увлечен, что проморгал большое преступление.

– Ты не верил мне, ты мучил меня. Теперь моя очередь!

– Прости. Мы все исправим. И сейчас нам лучше отправиться ловить Соловьева, если, конечно, я не ошибся. А я не ошибся, формалин носит только он, других таких я не знаю. Какое задание выпало ему? Прокатиться на крыше санитарного автомобиля? Превосходная идея! Превосходная идея – отправить ребенка с неврастенией прокатиться на крыше автомобиля. Идея, достойная профессора Грениха! Я что, по-твоему, сам себе могилу рыть стану?

– Кто вас знает, психов! – вытерла нос Рита; в голосе ее опять зазвучало сомнение. – О, как приятно осознавать терпкую власть вседозволенности обреченного. Какие вершины можно покорить, будучи одержимым. В этой войне может победить только сумасшедший!

– У меня дочь растет, я психом быть не имею права.

Глава 12. Ловец душ

На Селезневской улице, в доме под снос, расположенном недалеко от каланчи Сущевской части, в одной из коммунальных квартир на втором этаже жила вдова Соловьева с четырьмя детьми – старшим Антоном и тремя дочерьми: одна – почти ровесница Антону, две другие – малолетние.

Поднимаясь по лестнице, Грених с трудом подавил приступ отвращения. Всякого он навидался в германскую войну и в революцию, ночевал и в хлеву, и в поле, два года прожил в морге Басманной больницы, не покидая ледененого кафельного подвала до весны 1922-го, но такого смрада не было даже там.

Ясно, почему юноша помешался на стерильности. Парадная, прежде широкая и удобная, но ныне сплошь заставленная негодной мебелью, дырявыми матрасами, прислоненными к стене скрученными в трубы половиками, пропахла букетом из гнили, плесени, кошачьей мочи, кислой капусты и свиного жира, из которого, видно, варили мыло на продажу. Перед парадной дверью клубком улеглась кошка с серой всклоченной шерстью. Еще три рядком восседали на подоконнике. Под потолком паутина с опушкой пыли, уличная грязь крепкой броней приросла к плинтусам, с облупленных стен ссыпалась старая краска. Жалкая, облезлая собачонка грызла кость в углу лестничной площадки, тотчас дернулась назад от непрошеных гостей и озлобленно оскалила зубы. Грених невольно глянул на Риту, та невозмутимо шагала рядом в том же глухом, до горла платье и перчатках, перед выходом она лишь повязала на голову косынку.

Дверь в квартиру, где добрую сотню лет не меняли обивки на стенах и подолгу не мыли полов и окон, открыла растрепанная женщина, занятая стиркой, от нее пахло прогорклым мылом, голые руки ее и ноги, выглядывающие из-под заткнутого за пояс подола юбки, распаренно блестели. Молча указав визитерам на дверь комнаты Соловьевых, она, шлепая босыми стопами по мокрому полу, исчезла в дверях кухни.

В комнате никого не было, кроме двух младших сестер Антона – одной лет восемь, другая – совсем малышка, лет пяти, не более. Девочки оказались на удивление точными копиями брата, такие же сероглазые, светловолосые и с тонкой кожей, сквозь которую проступал болезненный румянец. Мать, как выяснилось, забрала пятнадцатилетнюю Катю к себе на завод, чтобы устроить ее на несколько послеобеденных часов в летние каникулы.

– А Антонка вышел, ему нехорошо весь день, сказал, что срочно требуется в больницу, – объяснила старшая.

– У него голова кружилась, – отозвалась младшая.

– Когда он вышел? В какую больницу?

– Недавно. В ту, что здесь рядом.

Девочек поблагодарили за ответы, наказали дверь запереть и до прихода матери незнакомцев не впускать.

– Что будем делать? – спросила Рита, когда оба наконец оказались внизу.

– Здесь рядом только одна больница, Мариинская. Только она два года как больше не больница, а туберкулезный институт.

– Но там не будет кареты «Скорой помощи», – Рита едва поспевала за Гренихом.

– Не будет, – нервно дернул плечом он. – Это лишний раз доказывает, что мальчишка не в себе. Он всю жизнь в этой больнице пролечился, а когда та закрылась, его ко мне отправили. Но почему-то он бросил сеансы. Сейчас ему уже лет семнадцать стукнуло…

Быстрым шагом они шли в сторону Божедомки, к колоннаде больничного здания, видневшейся в перспективе переулка Достоевского. На пустынной улице мелькнула фигура, бредущая вдоль чугунной ограды.

– Рита, наш пациент! – Грених припустился бегом.

– Где же? Где? – мгновенно позабыв обо всем, встрепенулась и прищурилась Рита.

В распахнутой поношенной курточке, пошатываясь, плелся Соловьев собственной персоной. Ходил как лев в клетке вдоль ограды, беспрестанно останавливался, припадал лицом к чугунным прутьям, бросал взгляды на высокое светлое здание с колоннами, никак не находя способа попасть внутрь. В туберкулезный институт абы кого не пускали, а детей – уж тем более.

– Ах, вижу! Видно, вон тот вихрастый?

– Он, – выдохнул Грених, чувствуя, что предстоит нелегкий бой.

Превозмогая боль в коленях, Константин Федорович несся вдоль переулка Достоевского, на бегу прикидывая, как подступиться к мальчишке, не испугав его внезапностью, как расположить к беседе, ведь если юноша во власти навязчивых идей, то сделать это будет непросто.

– Антон Соловьев, – позвал профессор, с трудом справляясь с одышкой и убирая мокрую прядь со лба назад – делая вид, что встреча их случайна. – Добрый день!

Тот ничего кругом не замечал, шел как во сне дальше. Грених повторил приветствие, подступив на три острожных шага.

– Ты потерял чего? – Константин Федорович подошел совсем близко.

Юноша дрогнул, отпрянул от ограды, глянул на свои ладони, его брови ужасающе вздернулись, будто он обнаружил на руках нечто удивительное, но вместе с тем страшное. Медленным, механическим движением он вытер пальцы об полы куртки и вновь стал пристально вглядываться перед собой взором, лишенным всякой осмысленности.

– Антон, – повторил Грених, протягивая юноше руку.

Антон поднял остекленелые глаза на профессора, промолчал и снова глянул на свои руки, принявшись судорожно отирать их об полы куртки.

– О, что за напасть такая, всюду