вонзается в пол, что табуретка легонько раскачивается и скрипит скрипскрипскрип, потому что он не может быть таким неподвижным, таким спокойным и неподвижным?

Средний:

Ладно, все понятно. Оставим это. Вернемся ко второму вопросу истца.

И тогда он выдохнул, тогда он опустил голову. Левый рукой просто сбросил камни со стола – они упали странно бесшумно, будто и не камни вовсе, а легкие хлебные крошки, что тряпкой стряхивала со стола мама, хотя это и неаккуратно и полы потом подметать придется.

Мама?

Я хотел сказать – Маша, хотел так подумать.

* * *

Так фиксировал в голове, чтобы Маше пересказать, представлял сценарием – так врач в больнице посоветовал, когда я пожаловался, что практически никакой последовательности событий не могу запомнить, уразуметь, что за чем следует.

Второй вопрос у Дани был простой, видимо, все ради него и затевалось, – признался ли в разговоре с родителями Ивана Лис в злонамеренности, в указанных преступлениях. Ваня подтвердил, что признался. Но попросил не говорить, потому что иначе парням не видать никакой карьеры, никакого будущего, в том числе и Ивану… Ведь они будут уже считаться отравленными, не годными ни к какой государственной службе. Так что родители молчали, молчали двадцать лет, а потом их не стало.

Олег Евгеньевич Бялый

Анжелика Бялая

Нет, не Анжелика, я же помню.

Как же, если не Анжелика?

Это они-то молчали? Они совсем не такие.

– Ну хорошо, – говорит Левый, – Иван Олегович может сесть. Полагаю, что можно вызвать следующего свидетеля.

Никто не возразил, а я не сразу понял – это же я, они обо мне.

И молчание вместе с солнечными лучами, что становились все сильнее, нестерпимее и ярче, накрыло зал.

– Алексей Солнцев, – повышает голос Правый, – вот чего я никак не могу понять, так это почему же вы все ждете особого приглашения? Вы это, вы, второй свидетель, больше нет никаких. Выйдите вперед.

Не хочу выходить, потому что совсем непривычно – с детства терпеть не мог всего: праздничных постановок, утренников, когда в лесу родилась елочка, а потом пионеры-герои, потом «Гроза», следом «Утиная охота», все это настолько не мое, что сложно вообразить.

Но выхожу.

Живот трясется, но под рубашкой и тонким льняным пиджаком вряд ли заметно.

Кружится голова.

Сделал укол, все хорошо, обычно.

Болят растянутые, напряженные вены под коленками.

Болят колени (врач в больнице сказал: не похудеете – будут проблемы с опорно-двигательным аппаратом; выходит, уже?).

На ладонях влага. Но разве так не должно быть – я стою перед всеми, и я волнуюсь, переживаю из-за того, что сейчас начнется, и так выходит, что оказываюсь с незнакомыми и непривычными партнерами – с усталым стариком на стульчике, судьями (почему их трое? это тоже что-то значит?).

Встаю слева от старика – нет, лучше бы справа. Лучше отойти. Ладно, как уж встал.

Он не смотрит на меня, зато чувствую запах – не привычный старческий, как бывает в квартирах пожилых учителей и библиотекарей, когда и деревом рассохшимся пахнет, и пылью серванта, и влажным полом, натертым линолеумом, средством для мытья посуды и красной губкой, шоколадными конфетами без обертки, а потом чем-то неприятным, неназываемым. Но от него – ничем, совершенно ничем.

Только одеколоном – кажется, такой же был когда-то невероятно давно у меня, с запахом растения, которого никогда не видел.

– Я хочу задать два вопроса, – говорит Даня, не дожидаясь понуканий Правого. – Первый: куда примерно год назад вы пытались уехать? Поясню суду, что свидетель не доехал до Краснодара, вышел на какой-то станции, не иначе как для того, чтобы никто не мог за ним проследить и выведать место жительства Алексея Георгиевича… то есть, простите, просто Алексея, Алексея Савинкова.

– Я не помню, я… Мне надо было в Туапсе.

Закрываю глаза. Я и вправду не помню. Что ехал – помню, и что плохо стало, и мокрую дверную ручку, и…

– А я думаю – ты просто подумал, что за тобой могут следить и этим ты Алексея Георгиевича подставишь, да, да, просто Алексея, хорошо. Ты так думал?

– Это второй вопрос, – вдруг вмешивается Правый.

Нет, Даня поднимает руки, нет, нет, это же риторический, нет…

– Это был второй вопрос, – говорит Средний, все замолкают. – Отвечайте на вопрос, свидетель.

– Да, да, – говорю, – наверное, я так подумал. Я упал в обморок.

– Отвечайте на вопрос без наверное, никому не нужно ваше наверное.

– Да.

Средний переглядывается с Левым, решает.

– Ну хорошо, может быть, это действительно был риторический вопрос. Даниил, вы все еще хотите задать настоящий?

– Да. – Даниил весь подается вперед, думая, что это важно. – Вопрос такой: когда ты оставался с Алексеем Савинковым наедине, было ли такое, что он призывал тебя быть свободным, никому не служить, не подчиняться? И, самое главное, говорил ли он что-то против партии и ее Генерального секретаря?

Я должен был сказать – ведь это два вопроса, а я должен ответить только на один. Так на какой?

Но Левый отвернулся, Правый промолчал, а Средний, кажется, не услышал.

Нужно самому.

– Не знаю, – осторожно говорю я, – не знаю. Я правда не помню, у меня со здоровьем неважно в последнее время, я не лгу…

Но они не злятся и не удивляются.

А я трус.

Проклятый трус.

Сейчас Средний опять станет орать. Но нет, уже не орет – смирился с манерой разговора, понял, что уже к концу подошло все?

– Вот, – и Даня торжествует, – вот, видите: он все подтвердил, вы слышите? Он не помнит, но он так только говорит, что не помнит, а сам боится. Берите его, казните его, я не знаю; что обычно делают?

– Это мы как-нибудь без вас решим, истец, – холодно обрывает Средний. – Свидетель, вы тоже можете садиться. Или, может быть, вы хотите сказать что-то осужденному? Что-то спросить? Вообще это не поощряется, но извольте.

А я бы хотел спросить вот что: тогда, через полгода после исчезновения, Лис, я видел на «Киевской» кого-то, похожего на тебя, – это был ты? Тогда почему не откликнулся, не подошел? Я бы ведь ничего такого не потребовал, не сказал бы – возвращайся, иначе все прахом пойдет. Нет.

Я бы понял.

Я бы понял, что бывает такое, когда ты не хочешь возвращаться, не хочешь никого видеть, а хочешь: только мелкий острый снег, дождь, пустая дорога. Все ради пустой дороги.

Так это почти наверняка был ты.

Ты.

А если не ты – то как возможно?

Но уже не мог ничего спрашивать, об этом – не мог.

– Нет, ничего не хочу.

Потому что я вспомнил какую-то ерунду, которую не стоит произносить вслух, но все же.

Чьи это слова?

Почему это именно такие слова? Что это – песня?.. Да, кто-то пел, кажется. Давно.

Не знаю, почему вы спрашиваете, но я хочу сказать только одно: Господи, если есть какой-то способ сделать так, чтобы мне не принимать эти муки, то найди, пожалуйста, этот способ, эту возможность, потому что я не выдержу. Я весь словно горю, я уже не такой, каким был раньше, я не уверен, что все делаю правильно. Но если, Господи, нет такого способа и я все-таки должен умереть, то объясни, почему это должно быть так больно и страшно, можно ли тогда хотя бы сделать так, чтобы не было так больно? Пожалуйста, сделай так, чтобы не было так больно. Чего тебе стоит?

Примерно так пел, но другими словами.

Я не знаю, как сказать.

Я хочу сказать только одно.

Старик, кажется, хочет сказать только одно, хотя это и слова молодого человека – старики так не цепляются за жизнь, старики не говорят так дерзко и горячо.

И к кому он бы мог так обратиться – к Генеральному секретарю?.. Нет, нет. Генеральный секретарь не сможет сделать так, чтобы было не больно.

И я ухожу, а старик на стуле остается.

Не понимаю, почему они к нему так пристали, что он сделал?

Улицу в неположенном месте перешел, да?

Украл хлеб в супермаркете?

Средний вдруг поднимает голову, и тогда Правый и Левый встают, и все встают, кроме меня и старика. Мне тоже нужно, но ноги не чувствуют, не слушают.

– Должен довести до вашего сведения, – говорит Средний, – что вчера обвиняемый был подвергнут экспериментальному психофизиологическому исследованию с помощью новейшей системы Читатель, которое и доказало его вину. Алексей Савинков признан виновным по статье моральное разложение юношества. Читатель также считает, что эти действия можно классифицировать как призыв к свержению действующей власти… То, на сколько лет осужден Алексей Савинков, вас отныне не касается, не касается и его самого, но только вы, истец и свидетели, должны знать, что отныне не будете помнить Алексея, Лиса, Алоисия или Алоизия, не будете помнить аварии, больницы, Отряда, Кадошского маяка, моря, забудете Аленку и то, где она похоронена, не будете вспоминать Софию и почему