мосты или разбирать рельсы. Уездное начальство высыпало встречать; прибыло и начальство губернское, однако донецкие города оставались ненадёжны, по слухам, большевики уже вовсю вели агитацию в Юзовке и на прилегающих заводах.

Прибыла из Новочеркасска и депутация Всевеликого Войска Донского. Я оставался с нашими александровцами и видел не столь многое; но мы, в числе иных частей, прошли торжественным маршем по главной улице Елисаветинска, был отслужен молебен, Государь молился среди толпы народа.

Как же отличалось это от того, что видели мы во Пскове и иных северных городах!..

Признаюсь, что и я несколько воспрял духом.

Всюду по центральным улицам открыты всю ночь были разные заведения, где возглашались здравицы Государю и тосты за скорую и неизбежную победу над смутьянами. Удивительно, но даже многие из тех, что прошли с нами уличные бои Санкт-Петербурга, поддались этому порыву. Многие – но не Две Мишени.

Расположением нашим определили местную мужскую гимназию; занятия были прекращены, к немалой радости гимназистов, без толку крутившихся вокруг нас и изводивших моих товарищей всякими глупыми вопросами. Желторотики, что они видели? Что они понимают?..

Эшелон за эшелоном нашей Добровольческой армии разгружались на вокзале Елисаветинска, все подъездные пути оказались забиты вагонами. Устраивался штаб, куда попытались вытребовать Две Мишени, но тот отказался (небывалое дело!), заявив, что должен остаться с нами, своими кадетами.

Хлопот, конечно, было с преизлихом. Младшие роты, которых не успели распустить на руки родным; средние роты, которым надо было учиться; где размещать, чем кормить, что делать?..

Не без скромной гордости укажу, что полковник Константин Сергеевич Аристов удостоил меня особого своего доверия.

Мы, как могли, преобразовали гимназию под свои нужды. Выбывших преподавателей пришлось замещать нам, старшим кадетам. Мне было доверено вести физику и химию, благо соответствующие кабинеты имелись и даже оказались неплохо оборудованы…»

«…15 ноября. Вокруг продолжается какой-то странный, пугающий меня праздник. Мало кто что-то делает; все празднуют “избавление Его Императорского Величества и всего Августейшего Семейства от опасности”. Две Мишени ходит мрачнее тучи. Несколько рот были посланы к Ростову, Таганрогу, Мелитополю и Юзовке с Луганском. Мелитополь встретил наши части колокольным звоном, Ростов, кажется, даже и не заметил – тут заняты были вывозом урожая, ибо черноморские порты исправно работали, а банки, к моему полнейшему изумлению, столь же исправно совершали переводы в и из Германии, с каковой мы пребывали, если мне не изменяет память, в состоянии войны.

А вот Луганск с Юзовкой огрызались. Там уже с утра до ночи рвали глотки прибывшие большевицкие агитаторы; многие рабочие, я знал, были вполне зажиточны, но заводы расширялись, нанимали новых людей, и вот они, подмастерья, чернорабочие, уборщики, носильщики, землекопы – поддались.

Заводские посёлки опоясались баррикадами.

Наши роты вернулись, не имея приказа на подавление смуты.

К вечеру 15 ноября пришли телеграммы, что Харьков, Изюм, Славянск – все заняты красными войсками. Можно было оценить оперативность большевицкого командования – они не мешкали, перебрасывая новосформированные стрелковые дивизии железной дорогой на юг всеми возможными маршрутами.

Никто из нас не имел никаких сведений от родных, оставшихся в Москве, Петербурге, Гатчино или иных местах. Сева Воротников тоже мучился – телеграммы в Сибирь не принимались.

Правда, приходили и хорошие новости. Кубанское казачество не пошло за большевиками – такие сведения поступили из Екатеринодара. Однако когда я спросил Две Мишени, когда нам ожидать подкрепление из числа кубанцев, он лишь покачал головой.

“Большевикам они отказали, да, Пётр, – сказал он мне шёпотом. – Но и подтвердить свою присягу Государю делом как-то не спешат. Тянут, хитрецы. У них, мол, немирные горцы зашевелились. Им, дескать, никак сейчас станицы ни Терской, ни Кубанской, ни Черноморской линий не оставить”.

“Да как же так, Константин Сергеевич? – спросил я тогда. – Казаки же! Опора престола! Вернейшие из верных!..”

Две Мишени был очень мрачен. Наверное, чуть ли не единственный во всей той праздничной толпе, что полнила Елисаветинск.

“Казаки тоже разные бывают, – нехотя ответил он. – Да и большевики здешние… умней оказались. Ты понимаешь, умнее тех”.

Я понимал.

Никаких “расказачиваний”. Не ведаю, что писалось и говорилось среди большевиков в столице, но здесь – лишь сладкие слова, щедрые посулы, обещания, обещания и ещё раз обещания. Всего и вся. Сохранение привилегий, освобождение от полицейских обязанностей. Земля, воля, отмена обязательной службы. Живи – не хочу.

Это я успел прочитать в их прокламациях.

Ждут, в общем, чья возьмёт.

И прибывший в Елисаветинск Алексей Максимович Каледин, начальник 12-й кавдивизии – он просто начальник кавдивизии, и не догадывается, что под иным небом суждено ему было ненадолго стать донским атаманом только для того, чтобы совершить великий грех самоубийства, полностью разочаровавшись во всём и во всех.

Но пока – все ещё были живы, все те, чьи имена я помнил по той истории: и Лавр Георгиевич Корнилов, и Фёдор Артурович Келлер, “первая шашка Империи”, и другие, которые переживут поражение и уйдут в эмиграцию – чтобы в громадном большинстве умереть на чужбине…»

Федя Солонов грезил не то наяву, не то в полусне. И вроде бы не с чего, он поправлялся, рана, хоть и тяжёлая, заживала. Но вот после того, как выяснилось, что сестра милосердия Татьяна есть Её императорское высочество великая княжна Татьяна Николаевна, он впал в какое-то оцепенение.

И вроде б не с чего – княжна вернулась к исполнению обязанностей медсестры санитарного поезда, только на Фёдора глядеть теперь избегала и ничего ему не говорила. Не гневалась, нет – но отмалчивалась. А если и бросала взгляд – так грустный, полный печали, но никак не сердитый. А он, Фёдор, заговорить сам, понятное дело, не осмеливался.

Он так и лежал на узкой койке, покачивавшейся в такт движению поезда, и к нему внезапно стали приходить картины, что он сам считал напрочь стёртыми из памяти…

Петроград,

24–25 октября 1917 года

Он вновь мальчишка, «младший возраст», седьмая рота, первое отделение. И они – Две Мишени, Ирина Ивановна, Петя Ниткин, Костя Нифонтов и он сам, Фёдор Солонов – пробираются осенними улицами города, почти неотличимого от Петербурга его реальности. Правда, тут нет немцев, и Временное правительство – а не Временное собрание – заседает в Зимнем дворце, а не в Таврическом. В остальном же – похоже, очень похоже.

…Словно он, Фёдор Солонов, восемнадцати лет от роду, читал и комментировал книгу собственных воспоминаний себя, двенадцатилетнего.

Трое мальчишек