издательства. Он умер от цирроза печени. Смеялся всегда: «Поговорим по душам? А может, по ушам?» И отца, хотя он рядом, пишет, вспоминаю давнего. Многое ушло из него, как и из меня уходит, семью нашу вспоминал, дружбу, стенгазету «Семья», географически шли воспоминания: Север, Мурманск, Ленинград, Вологда, Кострома, Владимир, Тула, Волгоград, Крым, потом Урал, потом Сибирь, как-то наплывами через лица шли обрывки голосов, крохотный намек в мелодии вызывал другие звуки, они теснились, тушевались главной мелодией. А сейчас заставь вспомнить — не сумею.

Пришли газеты. Дали подряд, и дали под фамилией, а ведь чуть в ногах не валился, просил псевдонима. Теперь уже остыл. Если не хотел ставить фамилию, писал бы лучше, а написал бы лучше, обрезали бы. Так что и то проституция и это, псевдоним, конечно, бо́льшая проституция, чем проституция под своей фамилией, по крайней мере не врать. Какая ложь в самой тональности очерков, в их бодрости. «Неужель под душой так же падаешь, как под ношею?» Точно, падаешь, нет ноши тяжелей.

Снова ездил в Святицу, уже с другими. Возил поразительный шофер, он часто выпускал руль, когда руки становились нужны для жестикуляции или для держания стакана и закуски. Машина наша, смирившись, видимо, давно с хозяином, послушно мчала нас. Секрет прост, шофер, успокаивая, открыл его: «По колее идет».

И опять в Святице это очарование бескрайностью, цветущей к осени ольхой, опять развалины и роспись на стенах.

Еще из новостей — баня. Там четверо красавцев молодых, отцов, мыли в больших тазах четырех сыночков. Поставив, намыливали им светлые головенки.

Опять больница. Мой старик партизанит вовсю: стучит костылем на медсестер, юмор у него становится садистским. Идет санитарка с бельевой веревкой, ей от него вопрос: «Чего, давиться пошла, крючок ищешь?» Про угоревшего в бане до смерти мужика: «Сам обмылся, не захотел даже после смерти бабам довериться».

Еще новость: взбодривши кровь воспоминаний, полез я за юношескими дневниками и опытами письма. Увы! Все они плюс учебники сданы отцом, как он говорит, в номенклатуру. Я дернулся переживать, а потом сел и подумал: так и надо. Еще их не хватало перечитывать. Было только для себя, а видеть, как щенок учится плавать, — кому это надо? Один знакомый повторяет часто, что он самолюбив и от этого независтлив. Пожалуй, верно. Самолюбие есть движение, только куда? Литература не спорт, но есть впереди идущие, я не в их числе, не оттого, что не смею чего-то, просто от малости дара. Да и его-то бы достаточно, хватись я раньше. Слишком долгое оскорбление души не прощается. Оскорбление ложью, писание торопливо, по заданию, работа на презренную материальную пользу. А-а, я знаю, почему не сожгу эти записки, — вдруг да они хотя бы одному дерзающему литпоприща юноше внушат правило: не суетись! И еще: не оправдывайся, то есть не оправдывай себя ни в чем. Как легко всегда подсовывается оправдание, как долго я прикрывался фразой: обстоятельства могут исключать обещания. Это преступно. Так, пьянство легко объяснить наследственностью, словами поэта, что так пили отцы и деды, что нам еще долго предстоит опохмеляться, но и это по отношению к тем же отцам нехорошо. А избавиться самому трудно, но надо. Или обманы. У нас до чего дошло: целая наука, как избавиться от назойливого просителя. Просить звонить в тот час, когда не будет, прикрываться срочностью заданий, вызовом на верха, то есть тянуть до того, пока сам не отступится. Но это по вопросу неразрешимых жалоб, то есть жилищных, то есть жалоб на произвол, то есть продовольственных, и т. п.

Оттого-то журналисты и не писатели, что их дергают ежедневно, и они изнашиваются, мельчают. Пожалеть их? Ни за что! «Сама полюбила, никто не велел». Есть же честные журналисты, стоящие многих плохих писателей. А я уже не смогу видеть злобу дня в ее протяженности во времени, уже зрение как у мухи, офсетное, вижу детали, не видя целого и перспектив. Уж не могу взглянуть хотя бы на свои перспективы с исторической перспективы. «Укрепиться и терпеть» — вот завет Шукшина. Но его же Ванька кричит: «Чё терпеть-то, чё терпеть-то?»

Нет, не идет сегодня, не идет, не идет, не бредет, не едет. Ходил на почту, женщина пишет в перчатках. Зачем это записал — глупость какая. Числа нет, месяца тоже. В Испании отыскался король. Это я. Засим остаюсь вашего сиятельства покорнейший слуга.

Собаки уже не лают на меня, привыкли. И я к ним привык. Но гудение продолжается. Как к нему привыкну, так и вспомню, что привычка — замена счастья. Да, еще же и к тому надо привыкнуть, что дочь растет вся в папу, эгоистка, но шагнет еще дальше, так как нужды не видывала. Привыкну и к тому, что кончился как журналист и не состоялся как писатель, ко многому надо привыкнуть, но уж зато счастье смирения посетит. Вообще, всякий мужчина через это проходит, через кризисы. Но пишущие, особенно те, кто понимает недостижимость горных вершин творчества, особенно подвержены.

Целую. Видишь, и это подтверждение моего эгоизма — я заражаю тебя своим плохим настроением, то есть освобождаю себя от него.

А борода растет! Раз по сотне на день гляжусь во все зеркала. Борода ведь не так просто, ее волосы — это антенны, улавливающие космическую информацию. Вот будет подлиннее, чего только не восприму из космоса.

Письмо десятое

В числе привезенных сюда блокнотов был один, избежавший сожжения, а именно: мысли о пользовании землей. Я и его сожгу, но вначале попробую хотя бы тезисно и последовательно его изложить. Такая необходимость вызвана еще одной поездкой в еще один колхоз и встречей с его председателем, человеком незаурядным.

Но по порядку: тут большущие выдержки из письма К. Маркса Вере Засулич, не из письма, собственно, а из набросков его, которые многостраничны. Суть в том, что Маркс пытался понять пути развития русских землевладельцев, изучил очень много специальной литературы и пришел к выводу о полной непохожести русского и западного крестьянства. Путь русского крестьянина — путь сельской общины, возвращение к прежней, дореформенной общине, но на новой основе.

Коротко посмотрим: сельское управление исторически сложилось так, что одинаковая жизнь, воззрения на мир, знание друг друга, одинаковые заботы, зависимость от времен года и т. д. выработали форму общины. В управление ее попадали люди, радеющие о мире (в смысле общины), честные, зависящие от общества. Земский мирской обычай был законом. Штрафы шли в пользу общины, провинившегося наказывали сами, не прибегая к суду. Казна, новые земли, прием новых поселян, — все было подотчетно и на виду. Нищих практически не