к высказанному уже тремя членами совета мнению, что если крайность вынуждает непременно перейти к наступательным действиям, то начинать их необходимо со стороны Черной речки.

«Попугай бессмысленный! – обругал его про себя Семякин. – Говорит с чужого голоса, а что он такое наболтал, и сам, конечно, не понимает! Однако стал уже четвертым в ряду дураков!»

Но тут же припомнил он, что и сам читал в своей записке, что надо произвести демонстрацию со стороны Чоргуна, – припомнил и оправдал себя: «Со стороны Чоргуна – это так, но зачем же лезть на рожон на Федюхины высоты? Овладеть же Чоргуном было бы неплохо – Чоргунские высоты замкнули бы нам левый фланг и угрожали бы их правому…»

Вслушиваясь между тем в то, что зачитывал генерал-квартирмейстер Бутурлин, и убедившись, что он чуть не дословно повторяет Ушакова, точно писали они свои записки, сидя рядом за одним столом и косясь, как школьники, в тетрадки друг к другу, Семякин начал неторопливо уже заканчивать свое «дополнение».

«Если же он (неприятель) пожелает перенести театр войны перевозом войск на судах на другой пункт Крыма, то ему всегда может быть противопоставлена вся наша армия, оставив, сколько надобность укажет, у Севастополя.

И, наконец, 3. Занимая позицию на высотах Северной стороны и владея высотами Чоргуна, никогда не будет поздно, воспользовавшись обстоятельствами, которые могут представиться, нанести неприятелю решительный удар наступлением на правый его фланг».

Написав это, Семякин почувствовал вдруг большое облегчение. Даже тяжелые верхние веки его будто потеряли это неприятное свойство – следствие плохо, почти без сна проведенной ночи.

И когда подал Горчакову свою записку Бутурлин, Семякин поднялся, прося у князя разрешения дополнить написанное им раньше.

Горчаков недовольно поморщился: это нарушило введенный им порядок подачи мнений, но все-таки буркнул:

– Зачитайте.

– Чего изволите? – нагнулся к нему недослышавший Семякин.

– Зачитайте! – громко повторил Горчаков.

– Слушаю-с.

И с полным сознанием важности того, что было им написано тут, среди речей, за столом заседания, Семякин приподнятым голосом прочитал свою бумажку. Но Горчаков сказал, когда он окончил:

– Рано! Преждевременно вздумали оставлять Севастополь!

Семякин расслышал.

– Предвижу скорую необходимость в этом, ваше сиятельство, – торжественно сказал он.

– Нет-с, время для этого еще не настало, – блеснув очками, отозвался на это Горчаков и, взяв у него «дополнение», положил его слева от себя, где одиноко прежде лежавшее первоначальное мнение Семякина было потом покрыто беспорядочными листками мнения Хрулева, а справа складывались главнокомандующим записки тех, которые стояли за наступление со стороны Черной речки.

VI

Эта стопка записок справа выросла после того, как прочитали свои мнения Липранди и Коцебу.

Липранди держался важно. Семякин видел, что его бывший начальник по 12-й дивизии, ныне командующий шестым корпусом, ничего не предвидя, тем не менее придает очень большое значение каждому своему слову. При этом Балаклавское сражение и победа, одержанная в нем 12-й дивизией, отразились на записке Липранди тем, что он, одновременно с наступательным движением от Черной речки в лоб на Федюхины высоты, проводил мысль о захвате еще и Чоргунской долины – Балаклавской то ж – от деревни Чоргун и до Сапун-горы, а затем уж предлагал решить на месте вопрос, можно ли будет атаковать после того Сапун-гору.

Семякин понимал его. То, что хотел он сделать перед Балаклавским сражением, испрашивая себе для этого у Меншикова армию в шестьдесят пять тысяч человек, то, чего он не сделал во время Инкерманского побоища, стоя во главе двадцати двух тысяч, – это хотел попытаться он сделать теперь.

«Одна была у волка песня, и ту ты перенял!» – подумал про него Семякин.

Поднялся ли с места для чтения своей записки Коцебу или нет, Семякин не разобрал: гном этот не мог бы показаться выше, если бы встал. Голос у него был – резкий высокий фальцет, небольшое личико гладко выбрито.

Конечно, и Коцебу, как все там, в главном штабе на Инкерманских высотах, стоял за наступление со стороны Черной речки, и Семякин теперь, уже даже не взглядывая на торжествующее лицо Вревского, определенно думал:

«Политика! Танцуют по указке из Петербурга!.. А во что это наступление обойдется нашим солдатам, да и офицерам тоже, об этом они молчок!..»

Очередь объявить свое мнение дошла наконец до самого начальника гарнизона, графа Остен-Сакена.

Если Хрулеву была ведома одна линия обороны – Корабельная сторона, а Семякину другая – городская, то Сакен, стоявший над ними, должен был оказаться гораздо более сведущим.

Так же как и Горчаков, очень внимательно вслушивался он – это заметил Семякин – во все, что зачитывалось генералами, но беспристрастия – точнее, бесстрастия горчаковского, напускного, конечно, – не обнаруживал Сакен. Напротив, он, видимо, волновался, и это в нем было приятно Семякину.

Когда пришлось выступить ему, он дольше, чем надо бы было, глядел в свою записку, затем оглядел поочередно всех за столом, начиная с главнокомандующего, и произнес замогильно-масонским каким-то голосом:

– Тайное! – И поднял палец.

Записка его составлена была весьма обстоятельно, с подробным исчислением русских потерь и в Севастополе и под ним, начиная с октябрьской бомбардировки и кончая предыдущим числом июля. Он насчитал, что «для защиты Севастополя выбыло уже из строя шестьдесят пять тысяч человек».

– «По случаю приближения неприятельских работ, – читал он, – потери увеличиваются прогрессивно, и если бы и возможно было оставаться в этом страдательном положении, подвергая гарнизон ежедневной огромной потере, то ни пороха, ни снарядов, ни еще менее продовольствия для лошадей не станет, а при неимении для больных и раненых зимних помещений и при испорченных временем года дорогах для их перевозки они подвергнутся гибели. Поэтому, – повысил он голос, – всякое предприятие, не ведущее к снятию осады, есть мера бесполезного кровопролития! Между тем исключительно оборонительное положение рано или поздно поведет к падению Севастополя и вместе с тем к потере большой и лучшей, испытанной части нашей армии.

Все эти причины указывают единственную и необходимую меру: собрать в одно целое Крымскую армию, чтобы, действуя совокупно, можно было с большим правдоподобием ожидать успеха. Но мера сия должна быть приведена в исполнение до прибытия подкреплений к неприятелю…»

Тут Сакен прервал чтение, оглядел всех за столом и произнес, понизив голос:

– Весьма тайное!

Палец при этом он не поднял: слова эти говорили сами за себя и без пальца.

– «Итак, с стесненным сердцем и глубокою скорбью в душе, и по долгу совести, присяги и убеждению моему избирая из двух зол меньшее, должен я произнести единственное средство – оставление Южной стороны Севастополя!..» – Он сделал паузу и выразительно поглядел на одного только Горчакова, потом продолжил с пафосом: – «Невыразимо больно для сердца русского решиться на эту крайнюю ужасную меру: