При всех стараниях соблюдать чистоту, при мытье в маленькой раковине, я чувствовал, что становлюсь все грязнее, у меня завелись паразиты, решившие полакомиться падалью. Свернувшись калачиком в своем чулане, я издавал тошнотворную вонь.

Наконец настало утро, когда мой пенис распух до размера картофелины и сильно загноился. Тут уж я заартачился. Жажа, натянувшая полевую форму и опоясавшаяся ремнем с черепом на пряжке, только что явилась, подползла ко мне, волоча ноги, тяжелая и какая-то перекошенная – то ли напилась, то ли переутомилась. Не дожидаясь обычного повелительного кивка, я сам решительно закрутил головой в знак отказа и скорчился на своем тюфяке. Она не сразу поняла, что происходит, а поняв, разразилась ругательствами и сказала в свой мобильный телефон: – Капуста упрямится.

Тут же пожаловали две другие. Наташа была одета в ночную рубашку в сомнительных пятнах и держала в руках резиновую грушу. Они зажали меня в угол, как убийцы свою жертву, схватили за руки, за ноги и возложили на жертвенный алтарь. Как я ни бился, все оказалось напрасно. Наташа спустила с меня штаны и отшвырнула их подальше, а Жажа, бурча себе под нос, всадила мне в анус клизму. Я чувствовал, как раздуваются мои внутренности, но еще упирался. Тогда меня атаковали не только сзади, но и спереди, и я прекратил сопротивление, решив, что лучше подохнуть, обдав их потоком дерьма и мочи. Они оставили меня валяться в собственных испражнениях, бросив на пороге старую половую тряпку, чтобы я сам потом прибрался.

Этим экзекуция не исчерпалась. Немного погодя они притащили ржавый доильный аппарат и включили его в розетку. Где-то я читал ужасы на эту тему и знал, что включенный аппарат всосет все, что есть у меня внутри, вызвав страшное кровотечение. Звеня железяками, Фофо поставила рядом с верстаком металлический таз, из которого торчал шланг, заканчивавшийся воронкой, похожей на вантуз для раковины. Она накрыла мой член резиновым капюшоном, проверила все – трубку, клапан и прочее – и включила аппарат. Он задрожал. Я запаниковал, заверещал, стал просить пощады. Жажа в ответ врезала мне по физиономии, приказав заткнуться. Ей нужно было сосредоточиться. Колпачок все плотнее прилегал к головке члена, производя мягкое, но усиливающееся всасывающее действие, я почувствовал, что канал открывается, как рот. Жажа увеличила скорость, давление усилилось, под воздействием прибора оказалась уже вся нижняя часть живота. Насос урчал, в таз били алые струи. Меня раскупоривали, как бутылку молодого вина, емкость наполнялась моей кровью. Я все еще сопротивлялся изо всех сил. Но тут мне в прямую кишку впрыснули мыльную воду – это взялась за дело Фофо, специализировавшаяся на непрестижных операциях. По моему позвоночнику прошла волна озноба, я задергался в надежде свалиться на пол, мерзкие фурии утихомиривали меня, как эпилептика. От разряда тока, пробежавшего по моему хребту, я лишился чувств.

После этих пыток я уже не был способен даже на подобие сопротивления, и гарпии взялись за прежнее. Теперь регулярное, как бой часов, щелканье выключателя оповещало о наступившем часе лечения. Они по очереди спускались ко мне, внушая мне ужас одними своими огромными ладонями, провонявшими пивом, никотином и средством для мытья посуды, и бесстрастно разглядывали малиновый клубень – бывший мой мужской признак. Склонявшиеся надо мной перекошенные рожи иногда еще сильнее искажались в приступах неуместного веселья. Мне требовалось для семяизвержения все больше времени, мастурбаторш злила моя медлительность, их били судороги, им грозил апоплексический удар, груди покрывались потом, как у бегуний. Наверное, они принадлежали к низшей касте преступного мира Фофо с ее перекошенной физиономией и торчащим вперед, как галоша, подбородком иногда бывала трогательно грустной. Я не оставлял попыток завязать с ней беседу, но она отрицательно качала головой и помалкивала. Жажа, чья волосатая кожа облезала целыми слоями, как у шелудивой собаки, скрежетала зубами – такой звук издают размалываемые кофейные зерна во включенной кофемолке. Она мучилась от артроза, вторая фаланга указательного пальца у нее была скрюченной, как побег старой виноградной лозы. Возня со мной причиняла ей такую боль, что она все больше уступала свои полномочия двум другим. Что до Наташи, то она страдала слишком обильным слюноотделением и не успевала утирать слюни с подбородка.

Убедившись, что я окончательно ослаб, ведьмы перестали запирать дверь: они слушали радио, играли в дротики, гоготали при каждом попадании, их ржавый хохот завершался кашлем и плевками. Они орали, возможно, даже обнимались, судя по долетавшим до меня стонам. Я представлял себе, как эти помятые существа, мохнатые, как мартышки, лижут друг другу морды или еще чего-нибудь, и приходил в сильное недоумение. Иногда, не стерпев исходившей от меня вони, они мыли меня из садового шланга, как скотину в стойле, и грязные воды стекали по желобу. При всей унизительности этого душа он меня успокаивал. Я гнил в своем подземелье, слабел, трясся в лихорадке, у меня кровоточили десны, клочьями выпадали волосы.

Потом иностранец, врач родом из Северной Африки, осмотрел меня, и режим содержания несколько улучшился. Теперь я имел право на жидкий суп раз в день, на тарелку слипшейся лапши, на вареный картофель. Мотоциклистка Фофо все же сжалилась надо мной и только делала вид, что мастурбирует меня, водя ладонью вверх вниз, но не дотрагиваясь до моего члена. В заключении я сходил с ума. Беспрерывно мучаясь одними и теми же вопросами, я приходил к единственному выводу: Дора предала меня во второй раз, спланировала все это, велела избить ее саму, чтобы вернее меня запутать. Этот бред уже казался мне доказанной истиной, и я обдумывал, как жестоко ей отомщу. И все же я мысленно взывал к ней ночами, когда темнота придавливала меня, как гигантская рука, упирающаяся мне в грудь, когда от страха у меня перехватывало дыхание.

Но настал день, когда мои мучительницы куда-то подевались. Дверь осталась открытой. Глупо, но их присутствие приобрело для меня важное значение. Они, по крайней мере, занимались мной. При звуках их шарканья, их отрыжек мне становилось легче. Грубое обращение я принимал за заботу. Я часами дожидался их, как трех матерей-кормилиц, но слышал только далекое воронье карканье да капанье плохо закрученного водопроводного крана. Через некоторое время я дополз до лестницы. Дверные петли заржавели, дверной замок был выдран, остались только позеленевшие накладки, как корка вокруг рта. Я был голоден и еле слышным голосом стал звать на помощь. Потом на коленях пополз вверх по ступенькам, ноги меня уже не держали. Так я добрался до узкой комнатушки, где стоял кухонный стол и газовая плита. От запаха прогорклого жира там невозможно было дышать. Повсюду стояли тарелки в засохшем томатном соусе, утыканные окурками, набитые битком мусорные мешки лопнули и превратились в рассадники тараканов. На плите громоздилась огромная кастрюля с макаронами, заросшими синеватой плесенью. Бутылки из-под пива валялись на полу, на месте вытекших из них и давно высохших остатков копошились бесчисленные муравьи. Я исследовал окрестности, держась за стены, чтобы не упасть. На продавленном стуле в соседнем коридорчике я обнаружил все свои вещи – выстиранные, выглаженные, аккуратно сложенные. Все было на месте: и билетики на метро, и все деньги до последнего сантима. Добавлены были даже две ослепительно зеленые сотенные купюры, которые я воспринял как странные сувениры. Слабость мешала мне задуматься о смысле этой заботливости, лишь позже я сумел ее осознать. Слева от коридора находилась большая разоренная комната с тремя вонючими матрасами на полу. Мои тюремщицы жили немногим лучше меня. Значит, они сбежали и больше не придут меня доить? Мне свело судорогой живот – не то от страха, не то от сожаления. Я почувствовал себя чуть ли не преданным: мои мачехи оставили меня сиротой. Я вернулся в подвал и опять улегся.