Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Потом привезли гроб с каким-то чужим мужчиной. Дом сразу наполнился непрекращающимся бабьим воем. Лиду заставили надеть шерстяное черное платье и повязать черный платок. Она надела, не сопротивлялась, ходила, кивала, здоровалась, смотрела на всех, иногда выполняла мамины приказы, потом кто-то потянул ее за рукав и велел сесть возле гроба, мол, так положено. Она села и послушно сидела. Смотреть на чужого мертвого человека было странно и страшно, и она посмотрела на пол: между табуретками, на которых стоял гроб, на полу почему-то оказался большой алюминиевый таз, полный соли. Белая гора. Лида посмотрела на эту соль и стала вспоминать, как папа катал ее на санках по снегу, как быстро он бежал, а потом отпускал ее, и она мчалась с горки, и как жутко и одновременно счастливо ей от этого делалось. А теперь ничего этого никогда не будет. Теперь все изменилось.
— Зачем? — вдруг спросила она. Ни о чем и в никуда.
— Что зачем? — прошамкал рядом старушечий голос. — Зачем соль?
— Да, — сказала Лида.
— Так это ж всегда под покойников ставят. Жара же. Вот затем и соль.
— Зачем? — опять спросила Лида.
— Чтоб не завонялся. Запаху чтобы не было.
Лида медленно поднялась, вышла на улицу, зашла за беседку, увитую виноградом, и ее вырвало.
Как бы она хотела, чтобы этих дней не было. Они и прошли как будто в забытьи. А субботы не было вовсе. Никакой субботы не было. Вместо субботы были похороны.
На следующее утро после похорон мать растолкала ее очень рано, на улице только начало светать.
— Вставай, — строго сказала она. — Одевайся, Лида, пора, пойдем.
— Куда? — Спросонья Лидочка ничего не могла понять, да еще кто-то из тех женщин в черных платках дал ей вчера таблетку, от которой она провалилась в вязкую глубину и никак не могла выбраться оттуда, чтобы хотя бы вдохнуть воздуха. Голова кружилась, очень хотелось вернуться в реальность, только реальности теперь не было.
— Надо отцу завтрак нести, вставай, — велела мать и быстро вышла из комнаты.
Лида наспех оделась и вышла на кухню. Мать перекладывала на большую папину тарелку — его любимую, с васильками по краю — яичницу со сковороды.
— Так и понесешь, ничего страшного, — сказала она. — А я сумку возьму с хлебом, с пирожками. Может, еще колбаски домашней порезать?
— Катя, так надо кутью нести на погост, такой обычай ведь, — робко отозвалась Лидина бабушка, которая приехала из соседнего села. — Наутро, как похоронят, на кладбище кутью несут, а ты, вон, собрала целый стол.
— Кутьей он не наестся. — Мать нахмурила брови. — Он же голодный. Он голодный совсем, мама! Скажет тоже, кутья. Пойдем, Лида. Бери тарелку, да под ноги смотри, не споткнись. Стой, перцем посыпь. Он с перцем любит. Вот так. Теперь пошли.
— Она отойдет, — шепнула Лиде бабушка. — Это она от горя такая, Лидунь. Потом придет в себя, выплачется и отойдет мамка-то…
Бабушка ошибалась. С тех пор каждое утро мама Лиды вставала с рассветом, будила Лиду, жарила яичницу, заталкивала в коляску сонного или орущего Мишеньку — ей было все равно, набирала сумку еды, и они шли на кладбище. Там на могиле мать расставляла еду на вколоченном в землю деревянном столике, а тарелку с яичницей ставила прямо на холмик, сдвинув в стороны венки с лентами. По выходным она брала с собой бутылку самогона и наливала папе стопочку. Усаживалась на лавочку и начинала рассказывать отцу все, что она делала, что видела, кого встречала и о чем думала. Потом рассыпала по могиле пшено для птиц, и они шли домой. Всю дорогу, и туда, и обратно, она повторяла как заведенная: «Он голодный, голодный он, Лида».
Из странного сумасшествия мать могли ненадолго вытащить только бытовые проблемы, а они начались довольно скоро. Но если починить лестницу или отремонтировать старую плиту охотно вызывались друзья отца, то все остальные проблемы, как считала мать, должна была решать Лидочка. Оформлять документы, получать справки, заполнять квитанции, а главное — все оплачивать. И как-то, в очередной раз отправляя Лидочку платить за свет, мать сказала:
— А ты на работу выходить собираешься? Деньги-то у нас заканчиваются.
Лида онемела. Она не собиралась «выходить на работу». Она по-прежнему собиралась в Москву, она собиралась учиться и жить свою жизнь, несмотря ни на что. Она переживала, что до сих пор не сообщила Лене никаких подробностей. Через пару дней после похорон она хотела бежать на почту, чтобы отправить ему телеграмму, но вспомнила, что у нее нет адреса. Тогда она заметалась, не зная, что делать. К счастью, у них дома как раз топталась та самая Сима. Она-то и подсказала Лидочке, что людям без адреса телеграмму можно отправить до востребования на Главный телеграф, в Москве такой был, и что ее Леня непременно догадается пойти туда и забрать телеграмму или письмо. Лида вдруг в первый раз в жизни испытала к Симе такую вселенскую благодарность, что даже попыталась обнять ее безразмерные телеса, а Сима так опешила, что тут же полезла рыться в своей безразмерной же почтальонской сумке и вытащила оттуда голубой бланк телеграммы, который Лидочка быстро заполнила аккуратным почерком: «Папа погиб. Прилечу позже. Очень скучаю». Потом подумала и добавила: «Люблю». И протянула бланк Симе.
Она не собиралась устраиваться на работу, она хотела в Москву, но в голове застряли последние слова папы: «Маму с Мишенькой не бросай», — и Лидочка растерялась. Папа учил ее держать слово, папа учил принимать решения. Она не знала, что делать. Внутри было больно и пусто, и если бы не мысли о том, что в Москве ее ждет Леня, она бы не выдержала. Она не могла принять никакого решения и давала себе еще одну неделю, потом еще одну. Бесконечное вязкое серое время тянулось и затягивало ее в себя, лишая воздуха, лишая света. Мать по-прежнему каждое утро таскалась на кладбище с завтраком, а потом, вернувшись, начинала орать и командовать. Все колкости, гадости и оскорбления, которые раньше доставались отцу, теперь летели в адрес Лидочки; все, что раньше делал отец, обязана была делать Лидочка. И если вначале мать просто задавала вопросы, то теперь она требовала. Семье нужны деньги! Лида должна была обеспечивать мать и младшего брата. Поначалу Катерина еще надеялась на компенсацию, которую им пообещали «по потере кормильца», но денег все не было, потому что, как сказал худой человек в костюме: «В деле гибели вашего мужа много вопросов». Он однажды приходил к ним