нее было такое горе. — Лиду мою этот москвичок не получит. Я костьми лягу, но ее не пущу, поняла?

Сима кивнула.

— Если еще что-то такое от нее или от него будет — сразу порви или спрячь. Все проверяй, ничего не пропусти, я в долгу не останусь.

Она поправила на голове черный платок, резко развернулась и ушла в дом, а Сима рьяно кинулась исполнять ее приказание. Через пару дней на почту приковыляли две старушки, баб Муся и баб Нюся, тетушки Леонида. Идти было далеко, но они все-таки дошли. Обе тяжело дышали, одна из них плакала и вытирала батистовым платком морщинистые щеки. Они хотели подать телеграмму племяннику, он прислал им вчера «молнию», волновался о своей девушке, а у нее ведь даже нет его адреса, и такое горе, такое горе… Они признались, что хотели пойти туда, поговорить с Лидой, да разве сейчас там до них есть кому дело, горе же там, похороны… Да и Катерина никогда их особо не привечала. Все это они, перебивая друг друга, вздыхая и всхлипывая, рассказывали душевной дежурной по телеграфу — Симе, та сердобольно слушала, качала головой, кивала и даже налила им по стакану воды из графина. Надо ли говорить, что их телеграмма тоже не нашла адресата, как и все те письма, которые Леня присылал Лидочке почти каждый день. Она тоже по-прежнему писала ему каждый вечер, но отправила только два или три письма на Главпочтамт «до востребования», а остальные стала складывать. Стопка неотправленных писем росла у Лидочки в чемодане, а стопка неполученных от Леонида — в сумке у Симы. Когда она становилась слишком пухлой, Сима отдавала письма Лидочкиной матери, и та бросала их в печь.

Время шло, становилось еще гуще, еще темнее, и чувство долга в Лидочке все росло, пожирало и ее любовь, и ее саму. Столичную студентку, красавицу и хохотушку безжалостно выживала уставшая санитарка в сером халате с потухшим взглядом. Писем не было, Леня не приезжал. Папы не было, папа ее бросил. А больней и страшнее всего было то, что он сам так решил. Значит, она не была «самой лучшей», значит, она не стоила того, чтобы ради нее остаться на этом свете. Так может, она не стоила и Лени?

Спустя примерно месяц после гибели отца, когда она немного пришла в себя, она все-таки не выдержала и побежала домой к баб Мусе и баб Нюсе. У них же наверняка был Ленин адрес. Но дом оказался закрыт, а на хлипкой калитке висел амбарный замок. Сидящие на соседской лавочке старушки рассказали, что сестры, оказывается, уехали. Да-да, их забрал к себе младший племянник, брат Лениного отца. Заботливый мужчина, приличный, добрый, цокали они языками. Да и, понятное дело, Мусе и Нюсе на старости будет лучше в теплой городской квартире да с родней. Повезло им, кивали соседки, повезло…

Последняя ниточка оборвалась. Осталась только перчатка. Теплый мех пока еще прятал в себе Ленин запах.

Николай. Леонид. Тогда и сейчас

— Лень, а давай еще возьмем бутылочку хорошего виски? Вон там дьюти-фри, смотри. Да и тут тоже, глянь, тут везде сплошные дьюти-фри. Ленька, мы в раю!

— Да не кричи ты, будто в первый раз в аэропорту, честное слово. Зачем нам тащить с собой виски, когда ты отель забронировал, где все, что можно, включено и подключено?

— Вот ты стал нудный! Ты прям испортился. Нудный и занудный. С кем я лечу? Где мой лучший друг? Ты его куда дел? Придушил? Что там тащить, один литр. У тебя и вещей уже нет, чемодан в багаже. А это, кстати, что там у тебя к пузу прицеплено? Вон, под футболкой? Барсетка, что ли? Ну-ка, покажи.

— Коля! Прекрати сейчас же, не трогай меня.

— Не, серьезно? Ты стащил из лохматых девяностых барсетку? А-ха-ха!

— Это не барсетка, и нет у меня никакого пуза. Не ори на весь аэропорт. Еще не выпили, а уже буянит. Это, чтоб ты знал, специальная поясная сумка, мне ее когда-то еще Зина купила где-то в Германии, что ли. После того, как я пятые ключи и третий паспорт потерял. А теперь у меня все всегда с собой. Видишь, как удобно. На пузе… Вот скажет тоже. На себя бы посмотрел…

— Ну, ладно! Нет у тебя пуза, не бухти. Документы к себе пристегнул, как дед старый. Все-все! Молодец, хвалю и тебя, и Зину, а теперь пойдем в магазин. О, смотри, там у них и очки есть от солнца. А я как раз не взял, эх, раззява я. С утра по-быстрому все в ванной сгреб, бритву, одеколоны, а про очки забыл. Тамара так прицепилась, что я готов был голым и без чемодана умчаться, лишь бы скорее.

— Это ты поэтому на улице торчал, когда я за тобой приехал? И давно ты там в кустах заседал? Между прочим, это мы из-за тебя приперлись сюда за четыре часа заранее. Что-то у вас как-то не особо ладится в последнее время с Тамарой? Или мне показалось? Или не спрашивать? А? Коль? Ну ты куда опять пошел? Стой! Да подожди ты меня!

Они шли по огромному аэропорту на этот раз полноправными пассажирами. Сегодня все было по-другому. Они сдали багаж, забрали посадочные, прошли паспортный контроль и вот, бродили по свободной зоне, пока наконец-то не осели в ирландском баре. Николай долго выбирал место получше, чтобы непременно было видно табло с рейсами: мало ли, чтобы не пропустить начало посадки. Он сто раз пересаживался со стула на стул, то включал, то выключал телефон и устроил настоящий допрос бармену относительно ассортимента крепких напитков. Леонид был на редкость спокоен, доволен и только иногда отшучивался. Однако тема Тамары не растворилась в воздухе, Николай сам завел разговор, сделав пару глотков. Вокруг стоял уютный шум, время от времени объявляли чьи-то рейсы, пассажиры приходили, уходили, все время что-то менялось, и во всем этом постоянном гвалте и чужом движении два старых друга будто оказались совсем одни. Идеальная обстановка для разговора по душам — в дороге. Как будто нигде.

— Ты понимаешь, какое получилось дело, — начал он. — Ты сейчас, конечно, скажешь, что я подкаблучник и все такое…

— Не скажу.

— Да и не надо. Я тебе сам скажу. Я подкаблучник. Да, Леня, я подкаблучник. И знаешь, я всю жизнь повторял это с гордостью, честное слово, больше того, я мечтал быть подкаблучником. С детства. Все хотели велосипед, а я — жениться, и чтобы непременно в подкаблучники.