Моя новая пьеса «Поймай вора», которая была поставлена в начале года, тоже не получила признания. Критики разгромили ее, и всего лишь после восьмидесяти четырех спектаклей она сошла со сцены. С тех пор для театра я больше не писал.

Установилась странная тишина. Люди возвращались домой и выходили на работу с ощущением, что что-то сломалось навсегда. Гнев не выплеснулся наружу, а сочился, как яд. Вначале была создана комиссия под председательством Аграната, затем последовали суровые выводы и снятие с должности начальника Генерального штаба. Мне было жаль Дадо – как и я, он был спасшимся от Катастрофы выходцем из Югославии, и, встречаясь, мы с ним болтали по-сербски.

В мае 1974-го ушла в отставку Голда Меир, вместо нее премьером был назначен молодой Ицхак Рабин. Возможно, это было эгоистично – примерять все на себя, но я не мог иначе. Мое поколение (Рабин был старше всего на девять лет) брало в руки бразды правления страной, а я застрял в женском журнале, среди утративших вкус рецептов и костлявых моделей, жеманно семенящих мимо меня на фотосессии. Я ждал, не представляя себе, чего жду.

Во время работы над своей биографией я иногда спрашивал себя: достаточно ли внимания я уделил тому факту, что я уже умер?

Смерть моя должна была быть больше чем рекламным трюком или способом освободить Яира от гнетущей тени довлеющего над ним отца. Мой сын, уже взрослый седеющий человек, сидит в рабочем кабинете и беззвучно плачет. В отличие от своего отца, который никогда не стеснялся рыдать в присутствии других людей, Яир плачет только в одиночестве. Как и у всех в нашей семье, у него есть опыт в делах смерти. Уход Михаль (о, дочь моя, моя дорогая доченька, лучше бы я умер вместо тебя: ни один человек не должен пережить своего ребенка!) научил нас справляться с утратой – тому, что справиться с этим невозможно.

«О ад, где твоя победа?» – поет хор в «Немецком реквиеме» Брамса, который сейчас звучит фоном. Яир скачал все мои старые классические диски на свой компьютер, и теперь этот любитель рок-н-ролла слушает их снова и снова, пока звуки не овладевают им полностью. Оставив в покое клавиатуру, он сидит перед темнеющим экраном.

Чему научила меня смерть, чего я не знал при жизни? Какой урок преподнесла мне? Что я понял за полтора месяца угасания – на удивление спокойного – в палате номер восемьдесят четыре башни госпиталя «Ихилов», чего не знал раньше?

Я могу судить только по собственному опыту, другого у меня нет. Я копаюсь в сотнях писем, тысячах документов и миллионах напечатанных слов, из которых сложилась моя жизнь, и обнаруживаю, к своему стыду, что не один раз был уверен в том, что она уже закончилась.

«Боюсь, что я превратился в того, кого уже нет», – писал я в смешном возрасте тридцати трех лет; «Похоже, карьера моя закончилась», – писал я в сорок два года, незадолго до ухода с поста редактора «Ат»; «Видимо, все кончено», – писал я в пятьдесят два, после того как меня не назначили повторно на должность директора телерадиовещания; «У меня была прекрасная, жизнь и мне не на что жаловаться», – разглагольствовал я перед друзьями в свой день рождения в шестьдесят восемь лет, уверенный, что я, трезво и рационально глядящий на мир пенсионер, передаю факел следующему поколению. (Тогда я не знал, что через два месяца возглавлю партию «Шинуй» и все – опять – начну сначала.)

Смерть не сделала меня умнее (я был достаточно умен и раньше), но по крайней мере благодаря ей я понял замечательное высказывание американского певца и актера Джимми Дина – «Надо испытывать судьбу хотя бы раз в день – вдруг тебе весь день везло, а ты просто не подозревал об этом».

Судьбу мою определило то, что я никогда не упускал возможности открыть себя заново. Годы научили меня тому, что именно люди, боящиеся изменений, меньше всего довольны своей жизнью. Я не психолог, но меня поражает: чего они все боятся? Если тебе не нравится твоя жизнь – иди и сделай что-нибудь! Из своего опыта могу сказать, что это позитивно повлияет не только на твою жизнь, но и на твою смерть. Вряд ли можно придумать более ценный подарок себе, чем смерть без сожалений.

Яир, ты чувствуешь сейчас, как я кладу руку тебе на голову? Теплая, полная и мягкая рука гладит тебя, пока не перестанет вздрагивать твое плечо. Помнишь ли ты письмо, которое я написал тебе на бар-мицву? «Ты – мой личный ответ, – написал я, – на мою бар-мицву, на нацистов, на судьбу евреев в изгнании, на смерть моего отца». Продолжай писать, мой мальчик. Позволь мне рассказать тебе дальнейшую историю моей жизни. Я старался научить тебя всему, пока мы были вместе, но нам нельзя останавливаться на последнем уроке: даже когда мы не знаем, что делать, мы продолжаем делать. Другого пути нет.

Весна 1977 года принесла с собой массу перемен.

В начале марта журналист Дан Маргалит опубликовал материал о противозаконном долларовом счете премьер-министра Ицхака Рабина в Соединенных Штатах, из-за чего тот вынужден был уйти в отставку. Через два дня произошла еще одна национальная катастрофа: выяснилось, что мой вес дошел до ста сорока килограммов. Я сел на диету.

17 мая состоялись выборы. В десять вечера на экране появился Хаим Явин, который объявил: «Дамы и господа, это переворот!» Впервые в истории Израиля к власти пришла партия правого уклона «Ликуд».

Я сидел дома, смотрел репортажи о ходе выборов, и меня не покидало чувство разочарования. Среди кандидатов «Ликуда» были люди, которые вместе со мной когда-то входили в молодежный список партии «Независимые либералы». Сейчас они становятся министрами, а я смотрю на них по телевизору! Что это – мой поезд ушел, а я этого не заметил? Или я непригоден для политики? С диетой было покончено.

9 ноября Шула отмечала свой день рождения – сорок три года. Как всегда, мне хотелось наполнить дом друзьями и воздушными шариками, и, как всегда, она отказалась. В результате мы отправились ужинать в ресторан вместе с детьми и подняли бокалы в ее честь. Я смотрел на нее, и счастье переполняло меня. Она была красивее, чем когда-либо, по-прежнему изящная даже после трех родов, умная, очаровательная – лучшая спутница жизни, которую только мужчина может пожелать.

Я посмотрел на детей. Семнадцатилетняя Михаль была лучом света в моей жизни – умная и общительная, отличница, всегда окруженная друзьями и поклонниками, любящая старшая дочь, понимающая своих родителей и всегда готовая поучаствовать в воспитании младших брата и сестры.

Причина беспокойства сидела справа от нее – мой унылый и погруженный в себя сын. В четырнадцать лет ребенок, который ходил за мной повсюду и копировал мои движения, превратился в классического подростка – отрастил волосы до плеч, купил гитару и перестал со мной разговаривать. Его успеваемость быстро скатилась вниз, я ругался и кричал, но все было бесполезно. Пару недель назад я обнаружил, что он пытается спрятать от нас свою ведомость за триместр (увидев оценки, я пожалел, что ему это не удалось), и поколотил его. Мало о чем в своей жизни я сожалел больше, но в свое оправдание скажу, что вырос в такое время, когда телесные наказания были неотъемлемой частью воспитания. Спустя годы, когда он сам стал отцом, мы поговорили об этом откровенно. «Ты знал, как меня воспитывать до тринадцати лет, потому что именно в этом возрасте ты потерял своего отца, – сказал он мне, – а мы воспитываем детей по той модели, с которой знакомы по собственному детству. Как только ты лишился модели, то слегка растерялся».