– в этом берлинском оазисе тишины и покоя. Вена в дни, когда еще ни один поэт не стремился увидеться с Верхарном, и где нам было так хорошо бродить вдвоем по городу, словно чужестранцам. Гамбург… здесь, переплыв на маленьком пароходике огромную гавань, мы отправляемся в Бланкенезе, к Демелю, которого Верхарн нежно любил за его прямоту и за его глаза “умного пастуха”. Вот ночные Дрезден и Мюнхен, вот Зальцбург в осеннем сверкающем наряде, Лейпциг – мы у Киппенберга вместе со старым его другом Вандервельде. А дни, проведенные в Остенде! А вечера у моря! И вы, нескончаемые беседы в вагонах во время прогулок и странствий, загородные поездки, путешествия…»{196}

До 1914 года его романтичным, ничем не обремененным поездкам по Европе, «центру всей Вселенной», не было числа – в компании с верными друзьями или в одиночестве с хорошими книгами – «упаковал в чемодан Платона и другие серьезные вещи», – а после вдвоем с Фридерикой, своей будущей супругой. Однако этого ему было мало, и он признавался в письме Ромену Роллану: «Меня мучительно влечет в какое-нибудь большое путешествие. Мне хочется увидеть самые дальние страны, прожить два месяца, не раскрыв ни единого письма, журнала, газеты. Мне зачастую уже не хватает моральных сил соответствовать многообразию всяких требований. Испытываешь какое-то бессилие перед этим потоком книг и писем, и я замечаю, что начинаю уже читать небрежно, думать нечетко, без необходимой ясности и искренности – несколько в духе Виктора Гюго, бросавшего куртуазное словцо на место настоящего слова».

В конце каждого лета, что станет доброй традицией с момента окончания университета, писатель на две недели отправлялся на побережье Северного моря в Остенде{197} и крохотный соседний приморский курорт Лё-Кок{198}, где до войны «мирно собирались представители самых разных наций, особенно часто звучала немецкая речь, ибо из года в год соседняя страна на Рейне охотнее всего посылала своих курортников на бельгийское побережье».

С высоты прожитых лет описывая в мемуарах последний довоенный приезд в Остенде, Цвейг ностальгировал о мирном прошлом, но еще больше о людях, своих друзьях, так и не приобретших достойной их талантов славы за пределами Бельгии. Умилительно, трогательно рассказал о характерных особенностях и причудах тех гениев, с кем его сводили господин Случай, госпожа Судьба, его величество Время. «Послеобеденное время мы провели у Джеймса Энсора, крупнейшего современного художника Бельгии, весьма странного отшельника, гораздо больше гордившегося маленькими, плохими польками и вальсами, которые он сочинял для военных оркестров, чем своими фантастическими, написанными мерцающими красками полотнами. Картины свои он показывал нам довольно неохотно, ибо, как это ни смешно, его угнетала мысль, что кому-то захочется купить одну из них. А он мечтал, как потом рассказывали, смеясь, мне друзья, продать их подороже, но в то же время и сохранить все у себя, ибо к своим картинам был привязан ничуть не меньше, чем к деньгам».

Благодаря Верхарну новые встречи и знакомства происходили постоянно. Вот и в августе 1908 года в солнечном Остенде Эмиль познакомил Стефана с Леоном Спиллиартом (Leon Spilliaert), самоуверенным, твердолобым сыном парфюмера, художником-самоучкой, верившим в свою исключительность и не желавшим где-либо учиться, чтобы писать портреты на заказ. Был случай, когда в 1903 году ему помогут получить место иллюстратора в брюссельском издательстве Эдмона Демана{199}, но уже через год художник хлопнет дверью со словами: «Я плохой иллюстратор чужих фантазий, у меня слишком много своих собственных. Я устал ждать, когда удача появится на моем пути». С рекомендательным письмом к Верхарну Леон уезжает в Париж, где постепенно их знакомство перерастет в крепкую дружбу, продолжавшуюся до трагической смерти поэта. В 1904 году работы художника каким-то чудом были представлены в Париже на совместной выставке с Пабло Пикассо. Есть легенда, что в день открытия выставки коллеги поспорили, чья картина будет продана первой. Пари выиграл Леон, но оппонент отказался выплачивать проигрыш. Тогда же во Франции Спиллиарт открывает для себя Эдварда Мунка и Тулуз-Лотрека, под влиянием которых будет находиться еще долгие годы.

Страдая от приступов депрессии (совместная выставка с Пикассо не сильно способствовала дальнейшей монетизации), мучась от бессонницы и язвы желудка, несчастный художник слоняется по ночному Парижу и родному Остенде и изобретает мрачно-меланхолические сюжеты будущих картин. В порывах раздражения бросается к холсту, чтобы смесью акварели, пастели, цветного карандаша и китайской гуаши выплеснуть «пессимизм, доходящий до отчаяния». Он рисует пейзажи зимней и летней природы, морские порты и пирсы, «любительниц абсента», но его странные «белые одеяния» по-прежнему никого не согревают, не приживаются ни в чьих гардеробах.

И вот в августе 1908 года Эмиль Верхарн знакомит художника с австрийским писателем. В судьбе Леона наступает переломный момент: Цвейг не только приобретает четыре его картины, чем сразу улучшает материальное положение художника, но и приглашает Леона в Вену для встречи с Гуго Хеллером (1870–1923), влиятельным арт-дилером и владельцем книжного магазина «Hugo Heller & Cie» на Бауэрнмаркт, 3. В начале ХХ века в этом салоне проводились литературные чтения с участием Цвейга, Рильке, Томаса Манна, Якоба Вассермана, Зигмунда Фрейда. Справедливости ради скажем, что Фрейд выступил в том магазине лишь однажды, в 1907 году, с лекцией «Поэт и фантазия»; в 1924 году рукопись этого выступления он подарит Стефану Цвейгу.

Гуманиста и космополита Цвейга, мечтавшего о духовном единстве Европы, родиной которого стала даже не Австро-Венгерская империя и ее «золотой век надежности», а не имеющий государственных границ мир искусства и литературы, всегда по-настоящему беспокоило положение дел своих близких друзей. Любому даже мало-мальски знакомому, в широком смысле слова художнику (поэту, редактору, скульптору, архитектору), оказавшемуся в отчаянном положении без поддержки, он первым протягивал руку помощи. Писал ободряющие письма, помогал увидеть новые перспективы и возможности, расширял горизонты кругозора, вселял в смятенные души и сердца веру, надежду, напоминал о призвании и служении.

«Стефан Цвейг – человек дружбы», – говорил Герман Гессе и был совершенно прав. По словам другого современника, Ганса Райзигера (Hans Reiziger, 1884–1968), «какая-то всемирная коллегиальность была в нем, исполненная щедрого участия, самопожертвования, а чувствительность была у него на кончиках пальцев. В то же время он был лишен всякого тщеславия и высокомерия, корыстной заинтересованности… Этой черты я не встречал уже у других писателей». Или почитайте, что писал Цвейгу грузинский писатель Григол Робакидзе 24 октября 1928 года: «Невероятно радуюсь, что Вы назвали меня “другом”: для меня, грузина, дружба – почти культ. А дружбу со Стефаном Цвейгом, который по-моцартовски одарен не только как писатель, но и как человек, каждый должен воспринимать как истинное счастье».

* * *

Осенью 1908 года Стефан продолжал готовиться к поездке в Индию, своему первому долгому путешествию за пределы Западной и Центральной Европы. Там он планировал провести предстоящие зимние месяцы и ранние весенние недели, когда климат