– Полагаю, есть множество путей для неверности, которые не входят в понятие «прелюбодейство с прелюбодеем», – шепчет Вин, не дав мне ответить.

– Именно поэтому-то и нужно еще сорок один раз сказать «нет» на исповеди отрицания, – отвечаю я.

Вин кладет рисунок рядом с собой на диван:

– Итак, что дальше? Ты исповедуешься и проходишь во второй тур?

– Нет. Ты должен был четыре раза сказать: «Я чист. Я чист. Я чист. Я чист». После чего ты получал массу подробной информации. К примеру, как отвечать полу – да-да, тому, по которому ходишь, – на вопросы о названии твоих ног, прежде чем он позволит тебе пройти по нему, и какие названия носят двери в соседнем зале. А еще тебе давали инструкции, что надевать на этот суд и что дарить – где и кому. Но если тебе все это удалось сделать, ты правильно ответил на все вопросы, твое сердце оказалось легче пера истины и ты был мил со сварливым божественным паромщиком, который перевозит души, ты оказываешься на благодатных Полях Иалу, где тебе возвращают все, что ты оставил в земной жизни: твоих любимых, твоих домашних питомцев, твой задний двор. Сувениры. Вид из любимого окна. Короче, все, что приносило тебе радость при жизни, теперь ставшей вечной.

– Звучит… заманчиво. – Вин проводит пальцем по короне Осириса. – А что случалось с человеком, чье сердце было отягощено грехами?

– Грешника пожирало чудовище, представлявшее собой помесь крокодила с бегемотом и львом.

– Господи Иисусе!

– Нет, в ближайшую пару тысяч лет этого точно не случится!

Вин встает с дивана. Я автоматически регистрирую, как нетвердо она держится на ногах и какая у нее хрупкая рука, опирающаяся на край дивана.

– Итак, Дон Эдельштейн, – начинает Вин, – в детстве очень многие проходят через увлечение Египтом: строят пирамиды из кубиков и пеленают своих маленьких братиков в туалетную бумагу наподобие мумий. Но что-то подсказывает мне, что ты этого увлечения так и не переросла. Может, расскажешь, откуда столько всего знаешь?

– В другой жизни я была египтологом.

Вин удивленно прищуривается. Похоже, она всесторонне оценивает меня, так же как я оцениваю ее. Что невольно рождает вопрос: кто из нас здесь главный?

– А ты веришь в существование другой жизни? – спрашивает Вин.

Я представляю, как Уайетт уходит прочь, растворяясь в дрожащем от жары воздухе, словно мираж – плод моего воображения.

– Очень хотелось бы.

В моем сне Брайан пытается открыть дверь в параллельную вселенную. Он проводит эксперимент в сверкающей огнями лаборатории. Пытается направить луч субатомных частиц через туннель, мимо гигантского магнита, прямо в стену. Если все удастся сделать корректно, то некоторые из этих частиц, превратившись в свои зеркальные отражения, пройдут сквозь стену, что станет доказательством существования параллельного мира буквально под боком у того, в котором мы живем.

Я вижу, как Брайан щелкает переключателем ускорителя частиц. Я стою достаточно близко и вижу аккуратно подстриженные ногти, а также шрам на большом пальце: Брайан попал по пальцу молотком, когда собирал кровать для Мерит, выросшей из детской кроватки. А затем слышится стук, чем-то похожий на металлическое сердцебиение аппарата МРТ. Я чувствую чудовищное давление, под ребрами бушует гроза, и я понимаю, что попала в поток частиц и очень скоро сама все увижу. «Погоди, – пытаюсь сказать я Брайану. – Тут какая-то ошибка».

Но он слишком сосредоточен на своей работе, чтобы заметить меня. Господи, какая тяжесть! Моя грудь словно в тисках. Я помню голос Брайана: «Мы все состоим из молекул, а они из атомов, и если многократно увеличить изображение, то все, что мы делаем, можно объяснить квантовой механикой».

И вот я – свет, я – воздух, я – скорость, я – ничто. Я морально готовлюсь к удару, но ничего не происходит. Я оказываюсь по другую сторону зеркала. Я задыхаюсь. Все звуки заглушает неумолчный стук ускорителя частиц. Все, что я слышу, – это непрерывное буханье.

Бах. Бах. Бах. А потом:

– Дон?

И тогда я резко открываю глаза. Я лежу на двуспальной кровати в комнате, которую не могу узнать. На часах 4:30.

Я тащусь к двери и чуть приоткрываю ее. Я в футболке и трусиках, так как спать больше не в чем. Меня слепит яркий луч света, и на секунду мне снова кажется, что это сон.

Свет резко гаснет. Кругом темно, хоть глаз выколи, но я вижу очертания долговязой фигуры Уайетта, его белоснежную улыбку, налобный фонарь у него на голове.

– Электричество вырубилось, – говорит Уайетт. – На, возьми.

Он сует мне в руку запасной налобник. И снова на меня накатывает мышечная память о том, как мы на ощупь передвигались в темноте всякий раз, когда во время полевого сезона тут вырубалось электричество. Я надеваю на голову фонарь, включаю его, и Уайетт вдруг хмурится.

– Тебе нужна пижама. – С этими словами он отворачивается и идет прочь.

В такую рань в доме еще прохладно. Именно поэтому мы всегда начинали работать, как любил говорить Дамфрис, с первыми петухами. Диг-Хаус чем-то напоминает темную и притихшую мышиную нору, где в каждом углу кто-то скребется, готовясь к трудовому дню. Нет света – значит нет и воды, то есть придется обойтись без душа. Отыскав в ванной влажные салфетки, я протираю лицо и подмышки.

Когда я подхожу к столу, Джо уже завтракает. Уайетт с Альберто о чем-то увлеченно беседуют, но при моем появлении разом замолкают. Интересно, что Уайетт сказал им обо мне? Интересно, почему Альберто не отрывает глаз от стакана сока в своей руке с таким видом, будто ничего интереснее в жизни не видел, и категорически отказывается на меня смотреть.

– Доброе утро, – ровным тоном говорю я.

Мохаммед Махмуд ставит на стол еду, которую не нужно готовить на плите: хлеб, джем, мед и овсяные хлопья. Кофе нет, потому что нет горячей воды. Специи передаются по кругу, и я пытаюсь представить себе характер сидящих за столом людей в зависимости от их поведения. Джо разговорчив и жизнерадостен, Альберто мрачен. Уайетт непривычно молчалив.

Он сосредоточенно просматривает информацию в телефоне. А когда тот неожиданно звонит, Уайетт выходит из-за стола, чтобы ответить на звонок.

– Омар опоздает. У него сломался мотоцикл, – объявляет Уайетт.

– Кто такой Омар?

– Инспектор Службы древностей.

– Per piacere, il sale?[9] – бормочет Альберто.

– Он не станет говорить по-английски, пока не получит свою дозу кофеина, – объясняет Джо.

Он передает мне соль, но я оставляю солонку где-то посередине между мной и Альберто:

– Нельзя передавать соль. Это плохая примета.

Уайетт перехватывает мой взгляд и выразительно поднимает брови.