– Привет, – она смотрела открыто, с ласковым вызовом, мне в лицо, и улыбка растягивала яркий приторный рот, обнажая зубы.

– Взаимно, – неловко произнёс я от неожиданности.

Она ладонью отряхнула скамейку рядом со мной, села боком.

– Серёш, есть сигареты?

Красилась она ярко, и ей это шло. Более того – это каким-то образом выдавало в ней актрису.

Молча я дал Оле сигарету, и когда она приблизила лицо к зажигалке, торчащей в моём кулаке, я услышал её запах. Даже не один – Ольгин запах состоял из множества запахов, где я угадывал немного духов, немного апрельской прохлады, непонятный горький запах свежесрезанных цветов.

Прикурив, она выдохнула вверх синеватую струйку…

– Артёмке не говори, – вздохнула, указывая взглядом на сигарету.

Так между нами появилась первая тайна.

– Арникой надо мазать, – указала она на помятое моё лицо. – Я тебе паспорт принесла. У Артёмки дела, он меня к тебе выгнал… – прозвучало двусмысленно.

– Ко мне ты заходила? – ещё не веря в удачу, спросил я.

– Да-да-да, Серёжа… Ну у тебя и баба висит… – улыбнулась она.

– Да я не про бабу, – если она видела билет, то и скрываться не было смысла. Если же вдруг нет – то и суда нет, как говорится…

– А-а! – она зажала сигарету губами, полезла в сумочку. Долго там что-то перекладывала, потом вытащила картонный квадратик.

– Я тебе поменяю. Тот я забрала, а этот вот – держи. Правда, на два лица…

Проходка – догадался я. В другую мою ладонь Ольга сунула паспорт. Потом ключи.

– Спасибо… – я не знал, что говорить, потому что говорить я не мог. Я слышал её горько-сладкий запах и голос, но её лицо было так близко, впервые её лицо было так близко, и мне делалось страшно, и в груди замирало оттого, что я могу её поцеловать.

– И что ты подумала? Когда увидела билет? – спросил я, когда понял, что она на моей стороне и что вышло всё как нельзя лучше.

– А что я могла подумать? – просияла она. – Подумала, что вот в больницу попал не вовремя… И ещё: хорошо, что так получилось. Что ЭТО не нашёл Артёмка…

– Да, – откликнулся я.

– Ты мне обещал про осу рассказать. Я пришла, и я готова слушать, – съехала она с недружелюбной темы.

И я рассказал ей всё: рассказал про тоскливую смерть Осы и про Катю. Про Осиного дядьку и про то, как я оказался в Петербурге.

Она слушала, не перебивая. Кивала головой, попросила ещё сигарету. Курила, выдыхая дым в потолок.

Раза три в курилку заходили люди, и я замолкал. Мы с ней сидели тихо, как заговорщики, и смотрели друг на друга. Зашедший курильщик понимал, что помешал, и поэтому всякий раз курил торопливо, не глядя на нас. Он выходил, а мы улыбались ему вслед.

Когда я наконец закончил свою историю, не сгоняя с лица задумчивого выражения, она произнесла:

– С Катей-то ты поступил жестоко, Серёш…

– Жестокость была ответной, – парировал я.

– Я, когда за Артёмку замуж выходила, тоже хотела сбежать из-под венца… Дура была, Настасья Филипповна…

– От Артёма? – задал я глупый вопрос.

– Ну а от кого? – ответила. – В мальчика была влюблена… Ай! – она смахнула ладонью мысль, как ненужную слезу со щеки.

– В… – я пытался вспомнить имя, рассказанное мне супруновской подругой Татьяной. – Ро-зи-на… Да?

– А… Уже знаешь? Артёмка рассказал? – смутилась она.

– Нет. Твоя подруга, Татьяна. Они с Супруном…

– Подруга? – осторожно слетело с её губ. Так, будто она не хотела отпускать слово. – Нет, Серёш, знакомая. Для подруг мы чересчур разные…

– А дальше-то что? – хотелось услышать мне продолжение о побеге.

– Дальше? Не сбежала, – засмеялась она. – Плакала потом неделю… Дура! – повторила ещё раз.

– Ну любовь… – неопределённо заметил я.

– Что любовь? Любовь моя об меня ноги вытирал. Любовь, – фыркнула она и опять усмехнулась.

– Время лечит, – сказал я что-то туманное.

– Да нет, не время… Мозги, – улыбнулась. – Вот мозги лечат. Любовь – это не только, прости, в парадной трахаться. Любовь – это ответственность.

– За траханье в парадной, – вставил я.

– Ну… И это тоже, – усмехаясь, закивала головой Оля пришедшемуся ко двору юмору.

Из коридора послышались звуки развозимого нянечкой обеда. Гремел большущий половник, брякали тарелки.

– Тебе надо поесть, – разволновалась вдруг она. Так, будто я и вправду был тяжело болен и мое выздоровление напрямую зависело от нескольких глотков супа.

– Пойдём лучше на улицу, – предложил я.

– Давай ты поешь, и мы пойдём.

– Давай я возьму нам апельсинов…

Я вошёл в палату, оставив Олю в коридоре.

– О, Серёжа, – оживился лысый Алексей, – к тебе девочка приходила. Красивая девочка. Она тебя нашла? Невеста твоя?

– Нашла, – вдруг бойко донеслось из коридора. И в этом ответе было согласие с тем, что «она меня нашла», и ещё немое одобрение следующего вопроса.

Мне же вдруг захотелось поделиться с Алексеем. Что вот ведь – не моя невеста, а чужая жена. Вместо этого я неопределённо кивнул, взял пару апельсинов из тумбочки…

– Ты так пойдёшь? А куртка? – «поешь», «так пойдёшь»… Слишком много ненужной заботы для первого свидания.

– Куртка где-то у них… Да и тепло уже.

– Ну пусть, – ответила.

Через установленный турникет, пройдя небольшой холл с двумя аптекарскими ларьками, мы вышли на улицу. Словно бы открыли двери подземелья.

Солнце било так ярко, что находящееся в тени больницы пространство перед входом казалось удручающим. Мы поспешили под прямые лучи. Завернули за здание, оказавшись в ветреном сквере.

Я протянул ей апельсин.

Мне показалось, что я мог бы поцеловать её в лифте – она бы не стала противиться. Но я этого не сделал, и я знал почему. Потому что всё, случившееся со мной и этими двумя людьми, может быть перечёркнуто одним неосторожным движением. У меня не было стопроцентной уверенности в том, что это будет правильно истолковано. Хотя из всего того, что я знал о женщинах, можно было сделать вывод…

Нельзя. Делать. Никаких выводов. Выводы делаются в голове или на бумаге. Проверять выводы на живых людях – гнусно.

Мы дошли до одиноко стоящей в ветреном сквере скамейки. Не сговариваясь, сели. Она чистила апельсин и кидала в стоящую возле скамейки урну яркие корки. Потом протянула апельсин мне.

– Ешь, ты же не обедал…