– Устраивают? – прокаркал Артём, довольный, кажется, не меньше меня.

– Сколько? – зная ответ, спросил я. Зная ответ и зная, что ответ этот будет мне неприятен.

Сейчас было очевидно то, что ещё вчера казалось мне какой-то постыдной мыслью. Мыслью-ошибкой… Вместо того чтобы испытывать благодарность к птицынским поступкам, я, о ужас… Чувствовал отторжение! Отторжение, грозящее перейти в слово созвучное, из которого выбраться будет ой как сложно… Отвращение…

Я ощущал себя птицынским проектом. По крайней мере, до тех пор, пока я не сделаю что-то неудобное. В меня удобно вкладывать деньги, а точнее – оставшуюся от красной икры сдачу.

– Заработаешь – отдашь! – подарил он. И кроссовки, и фразу. Хорошо так: с барского плеча в калашном ряду…

А что если заработаю? Ведь отдам – с лихвою отдам. Хотя процент удачного капиталовложения в меня и минимален…

Во втором пакете оказался блок дорогого «Кента», яблоки. Новая кружка, которую я даже запамятовал попросить.

– Я сам с грыжей осенью лежал. Знаю, как без чашки обломно… Курить пойдём? – предложил он и протянул мне чёрную сигарету из тех, что курили накануне.

– Ну пошли, – отвечаю.

По прошествии десятка минут, проведённых с Артёмом, отторжение улетучилось, поддавшись его, Артёма, обаянию, и сменилось привычной и куда более комфортной благодарностью. Обладая благодарностью, я хотя бы не чувствовал противоречий.

Напоследок отдал ему ключи. Назавтра он пообещал принести паспорт. Я объяснил Птицыну, где его искать…

– На вот ещё, – вспомнил он, уходя. Залез во внутренний карман куртки, достал блокнотик для записей и дешёвую шариковую ручку с синим колпачком.

– «Паркера» не было… – рассмеялся сдержанно. – Всё, писатель! Выздоравливай.

– Оле привет, – выдавил я.

– Да у неё сегодня спектакль. Придёт поздно и в цветах. Я сейчас тёщу меняю…

– На кого? – попытался пошутить я.

– На себя. С Венерологом сидит!

«Он ушёл, весь широкоплечий и интригующий в своей “Алабама”-куртке, с упругим, как грудь его жены, кошельком… Уверенный, как мощномоторный катер в маленькой речушке…» – это были первые слова, которые я записал в блокнотике. Он производил на меня впечатление, это я готов был признать и даже записать…

А потом ко мне пришёл милиционер. Пришёл неожиданно даже тогда, когда я его ожидал. О неизбежности этого посещения мне поведал Михаил.

Милиционер был молод и поэтому вежлив. Задавал формальные вопросы. Попросил описать нападавших, и я по неизвестной причине сделал это достаточно скупо, хотя запомнил и того и другого хорошо. В моём окружении, да, кажется, и во всей стране вообще как-то не принято стучать. Хотя, если разобраться, стучать на кого? На двух грабителей, ни за что отлупивших меня на пустой улице? Тут и слово «стучать», по-моему, неуместно. Может быть, милиция, как и их оппоненты, у нас тоже не в чести? Или всему виной бесперспективность дачи таких показаний? Скорее, всё вместе.

Так или иначе, узнать и идентифицировать моих злоумышленников можно было только по росту. Один побольше, другой, соответственно, поменьше…

И я, и милиционер облегчённо вздохнули, когда ненужные мучения кончились.

Он поправил фуражку, пожелал мне выздоровления. Унёс мои показания в кожаной папке. На показаниях я поставил свою подпись.

После посещения меня Артёмом день укорачивался быстрее. Окна палаты выходили на маленький двор и соседний, ещё один больничный корпус; лишённый солнца маленький двор мгновенно стемнел, и оттуда сквозь приоткрытое окно тепло сквозило запахом нагретого асфальта. Этот запах присущ определённому времени года. Здесь, в Петербурге, он ярок только безлиственным, тёплым апрелем, когда весна ещё не проросла зеленью и запах зелени не перебивает все остальные…

Бездельные, мы с Михаилом шатались из курилки и обратно. В одно из таких возвращений он произнёс, указывая глазами на надпись «реанимация»:

– Сюда лучше не попадать…

– А то, – подтвердил я.

– Тут по ночам покойников оттуда вывозят. Тишина, а дверь в палату открыта и слышно…

– Что слышно? – произнёс я и почувствовал, как во рту появился металлический вкус страха.

– Знаешь в больших универсамах корзинки на колёсиках? Вот такой звук. Носилки выкатывают.

Я удивился, насколько точно его впечатления совпали с моими.

– Бр-р-р, – честно поёжился я.

– Ну, – согласился он. – Я в первую ночь отлить пошёл, потом возвращаюсь, а они мне навстречу…

– Кто они? – не понял я.

– Кто! Санитар носилки перед собой катит. Всё как положено, вперёд ногами…

Ночью я опять не мог заснуть. Всё вслушивался в движение в коридоре. Кто бы мог подумать, что местный Харон пользуется обычной коляской из универсама.

Утро воскресенья ознаменовалось овсянкой и снова капельницей. Артём обещал принести документы после часа. Какое-то время мы с Михаилом уничтожали сигареты. Потом я читал слова. Сложенные в предложения слова теряли привлекательность.

Ещё со вчерашнего дня я чувствовал в себе непонятную тревогу и не мог объяснить природу этой тревоги. При этом я чётко знал, что связана эта тревога с сегодняшним посещением моего жилища Артёмом.

Взвесив все причины этой тревоги ещё вчера, я обнаружил их безосновательность. И вроде бы успокоился. Но сейчас, по пришествии мудрого утра, тревога опять поселилась внутри.

Что-то я недоглядел… Но ведь не надкроватная же девица с раздетыми розовостями тому виной… И вдруг меня ударило. Девица! И не надкроватная! Ударило тогда, когда уже и сделать-то ничего нельзя.

Билет!

Билет на спектакль лежал у меня в столе вместе с паспортом и другими бумагами. Не заметить его, доставая документы, конечно, было нельзя!

Я, как утопающий, схватился за соломинку сигареты. Проигнорировал окрик Михаила:

– Ты куда? Только курили…

Меня бросило в жар и холод одновременно. Я мог найти сотни оправданий этому билету, но только лишь в том случае, если бы я не сидел у Верховенских весь вечер пятницы. Иначе получалось, что я купил билет и намеренно не сказал об этом Артёму, зная, что на спектакли жены он не ходит. Я не мог поверить в такую несправедливость. И даже не признавался себе в том, что то, что получалось, было абсолютной правдой.

На что я мог надеяться и что бы мог придумать? Придумать – уже ничего. Звонить Артёму было уже поздно. Наверняка он уже в дороге. А если даже и нет – что я могу придумать? Мямлить в трубку, что паспорт не нужен? С чего? Не сегодня… А когда? Значит надо придумать нечто невероятное. То, во что можно поверить, хотя бы и с глубоким натягом.

Рыжая дверь курилки приоткрылась, и я вздрогнул. Как будто был застигнут за чем-то постыдным, пусть даже это постыдное было только у меня в голове. А потом, оглядываясь в низком помещении, на порог курилки ступила Оля.