Ожидая, что самолет упадет прямо на них и взорвется, они затаили дыхание, втянули головы в плечи и прекратили стрельбу. Но самолет выровнялся, а вот броневик загорелся. Из-под машины выскочила объятая пламенем фигура: механик с ног до головы был облит горючим. Он бросился на траву и стал кататься по ней, потом съежился и затих, продолжая слабо подергиваться.

И Бобби вдруг подумал, что он весь бой провел рядом с этим человеком, но даже не знает, как его зовут.

— Это был мой бедняга реверсор, — сказал он себе.

Минуты тянулись бесконечно. Сил практически не осталось, ибо во всем этом сумасшедшем хороводе вертелась не только человеческая ненависть. Было и кое-что еще. Символы веры, убеждения — все перевернулось. Стены стали гибкими и мягкими, воздух приобрел свойства металла. И сама земля ненавидела человека, сбрасывала его и отталкивала.

Еще было дерево, которое вместе со всеми ветвями взлетело высоко в воздух.

— Вот так все и закончится, — произнес Бобби.

Еще был внезапно вскочивший Мальвинье без лица: на месте глаз, носа, подбородка алела бесформенная кровавая масса с дыркой вместо рта. И по этому месиву Мальвинье проводил рукой, словно хотел поправить упавшие на лоб волосы. Он шел вперед вслепую и был похож на утку, которой отрубили голову.

Бобби подвинулся, чтобы пропустить его. Мальвинье сделал еще несколько шагов и упал, уткнувшись размозженной головой в гравий.

— Ничего не поделаешь, придется спуститься в подвал! — прокричал Бобби, а про себя повторил: «Вот так все и закончится!»

Раздался собачий визг, и Бобби увидел, как к нему по лужайке ползет Месье с перебитыми задними лапами. Подбежав к собаке, он пристрелил ее из карабина.

— Ложись! — заорал Бруар, подскочив к Дерошу и плечом сбив его с ног.

И Бобби обнаружил, что на них летит торпеда, а от нее отделяется целое семейство бомб поменьше. Он уткнулся лицом в землю. Бобби никогда еще не видел траву так близко и не знал, что она разноцветная: внизу, у корней, молочно-белая, а на загнутых кончиках — почти серая. И что самое удивительное: в траве, поднимавшейся над его головой, было очень мало зеленого цвета.

Бобби вдруг почувствовал, как его боком подняло вверх, успел понять, что описал в воздухе дугу, и, упав на землю, подумал: «Камиль». Это было его имя, которым его никогда не называли.

Четверть часа спустя вокруг замка воцарилась тишина. Был слышен только странный шорох, похожий на шум дождя: это с деревьев опадали листья.

Французская армия была далеко на юге.

Когда Бобби пришел в себя, вокруг была темнота, но не ночная, а гораздо гуще и чернее. Он решил, что ослеп, и позвал Мальвинье. Где-то послышались голоса, но, прежде чем отозваться на эти непривычно гулкие звуки, он попытался понять, что с ним. Попробовал провести правой рукой по лицу, но рука не слушалась. На миг он даже засомневался, существует ли она вообще. Левая рука слушалась, и тогда он стал ощупывать себя левой. Никаких видимых повреждений. Но правая рука и правая нога не двигались, и правая половина лица была парализована.

— Кто там? — спросил он не своим голосом, с трудом ворочая языком.

— Бобби, Бобби, — прошептал голос Монсиньяка. — Ну, как ты?

—   Более-менее. Где мы?

—   В подвале.

—   А, вот почему так темно. А где остальные?

—   Там!

Монсиньяк чиркнул спичкой, и огонек осветил его забинтованную голову, сырой каменный свод и лежащих Юрто и Коллеве, с рукой на перевязи, а еще примостившегося между бочками Бруара.

—   Надо отсюда выбираться, — сказал Бобби.

—   В замке немцы, — ответил Бруар, — мы слышали, как они вошли.

—   Все равно делать нечего, — заметил Коллеве. — Надо решаться. Не гнить же тут заживо.

Тут подал голос молчаливый первый механик, который за два дня не произнес и двух слов, общаясь только со своим напарником. Необходимость подчиняться приказам этих мальчишек он воспринимал как фатальную неизбежность.

—   У меня есть дети, и я хотел бы их еще повидать, — произнес он.

—   Мне нужны двое, чтобы меня вести. Кто сможет? — спросил Бобби.

Зажигая спичку за спичкой, маленький отряд освободил вход от наваленных на него бочек, собрал оружие и занял позицию на лестнице, выходящей прямо во двор. Снаружи слышались шаги и гортанные голоса.

— Открывай! — сказал Бобби Коллеве.

На улице было солнечно, и яркий свет их ослепил. Немецкие солдаты удивленно обернулись, один из них позвал офицера. Прибежал офицер в высоких черных сапогах и остановился, ошеломленный видом Бобби, которого, как распятого, вели под мышки Монсиньяк и Бруар.

—   Кто ваш командир? — спросил офицер на приличном французском.

—  Я, — ответил Бобби левой половиной рта.

—   Где ваши люди?

—   За мной.

—   А где все остальные?

—   Там, — ответил Бобби.

—   Как? И больше никого? — изумился офицер.

Он выпрямился, поставил навытяжку своих солдат и стоял, отдавая честь, пока из подвала выходили оставшиеся в живых бойцы последней бригады.

Когда сектор окончательно перешел в руки немцев, все подразделения, принимавшие участие в обороне — кто на плацу, кто внутри здания, — собрали вместе и объявили пленными.

Дни между перемирием с немцами и перемирием с итальянцами были полны неопределенности. Поговаривали об освобождении пленных, захваченных после семнадцатого июня. Именно тогда немцы на деле осуществили акт военного великодушия, который фигурировал в их предписаниях в начале войны: они позволили всем защитникам Сомюра выйти во французскую зону. Все, кто оставался в Школе, включая транспортабельных раненых и лошадей, смогли ее покинуть. Таким образом, они оказались к северу от Гийенна, и бригады сгруппировались вокруг оставшихся офицеров, ожидая увольнения или переформирования.

Бобби быстро оправился от своего полупаралича и уже на третий день мог вполне сносно передвигаться. Они не потеряли Сен-Тьерри. А вот Стефаник, наоборот, куда-то исчез. Ламбрей ужасно обрадовался, увидев своих друзей. Им столько надо было друг другу рассказать! Долгие часы только и слышно было:

—   А помнишь, там…

—   Ох, если бы ты только видел…

—   И когда все стало совсем плохо…

И они потихоньку начинали раздвигать границы действительности там, где их воспоминания противоречили друг другу. Их поражало, как все похудели. И несмотря на то что в разговорах постоянно слышалось: «Лервье-Марэ, этот замечательный парень…» или «Бедняга Юрто», они принимались весело хохотать.

Война, какой они себе ее представляли, с ее огромным риском, с боями против реального врага, с близостью к смерти, для большинства из них продолжалась всего пару часов. Ну, для некоторых — часов шесть — восемь.